| Интересное видео рядом | Монумент Дружба народов– 99,3 км | Удмуртия– 126,7 км | Дом Башенина– 80,6 км |
Еловского района в Пермском крае (Россия), наша карта и ваше описание позволит лучше узнать это месте, и ознакомит со всеми интересными местами вокруг. Находится 85,6 км на северо-восток от Нефтекамска. Найдите интересные места вокруг, с фотографиями и отзывами. Ознакомьтесь на нашей интерактивной карте с местами вокруг, получите более подробную информацию, узнайте мир лучше.
| Интересное видео рядом | Монумент Дружба народов– 99,3 км | Удмуртия– 126,7 км | Дом Башенина– 80,6 км |
Нет той больше красавицы Камы, по которой бежали плоты,
И быстрин, где щли пароходы из далекой детской мечты...
Все прошло, будто кануло в лету...
Но ведь были эти года! Как хотелось, чтоб помнили это,
Наши дети и внуки всегда!
С.О.
Станислав Александрович Олейник.
Автор родился и вырос в с.Елово Пермской области. Образование, - Высшая Школа КГБ СССР имени Ф.Э. Дзержинского. Юрист-правовед. 8 лет работы за границей. Из них 3 года в Афганистане. Автор книг «Без вести пропавшие», «Тени прошлого», «Расплата».
В романе, который предлагается читателю, изложенные события не претендуют на действительность. Они сугубо личное видение автора на те далекие времена. В основу его положены услышанные еще в школьные годы рассказы деда по материнской линии Никифора Бутакова, - потомка казака отряда Ермака, Афанасия Бутакова, обосновавшегося в деревне Горы, под острожком Осой. Рассказы уважаемого многими поколениями выпускников местной школы пятидесятых-шестидесятых, учителя истории, фронтовика, Масленникова Федора Трофимовича.
В части 2-й романа использованы материалы уральских исследователей по Ижевско-Воткинскому восстанию 1918 года, С.К. Простнева и А.Г. Ефимова. Фамилии персонажей, подлинные.
ПЕРВОПРОХОДЦЫ.
«…Все прошло, превратилось в легенду,
Но ведь были и эти года!
Как хотелось, чтоб знали об этом,
Наши дети и внуки всегда!
Не любить и не знать свое детство,
Свою родину, корни свои…
Значит, жить, мимоходом, без сердца,
Просто так…. с пустотою души…»
Автор.
Часть 1.
… Начало 16 века…
Урал издревле притягивал к себе русских людей. Дремучие леса, полные рыбы, глубокие озера и бурные реки, горы прятающие в себе драгоценные металлы и сказочной красоты камни, манили своей неизведанностью и первозданностью.
Уже в Х1-Х11 веках, в эти края устремилась Русь…. Шла она глухими горными тропами, еле приметными лесными дорогами, плыла на легких лодках-ушкуйках, по рекам, озерам…
Летописи и по сей день, сохранили сведения о ватагах новгородцев, промышлявших на Урале пушного зверя, и выменивавших у «чуди белоглазой», - так называли они местное население, - меха на железные изделия.
После падения независимости Новгорода, Москва не только наследовала его уральские владения, но и существенно их расширила. Московские рати шли уже не просто на Урал, а стремились дальше, за его пределы, - в Сибирское царство.
Сухопутный путь был очень тяжел и не безопасен. И только ликвидация в середине ХV1 века Казанского ханства, открыла на Урал, и дальше, в Сибирь, более удобный и короткий путь по двум великим рекам, - Волге и Каме…
Летописи утверждают, что первопроходцами земли Уральской были братья Калиниковы, которые еще в 1430 году основали в Прикамье город Соль Камскую, открыв там добычу соли, и дав тем самым, начало горному промыслу. В 1483 году на Урал пришел с ратными людьми князь Федор Курбский, который, поднявшись по реке Вишере, и перейдя Уральские горы, покорил Пелымское княжество, одно из крупнейших мансийских племен. Покорив это княжество, он, спустившись по рекам Пелыме и Тавде, оказался со своим войском на Сибирской земле, так тогда называлась территория в низовьях реки Тобол…. В 1455 году епископом Питиримом была предпринята попытка «крестити ко святей вере чердынцев», так называли тогда коренное население земли пермской. Попытка оказалась неудачной. Питирим был убит вогулами, которые активно сопротивлялись принятию христианства. В1462 году епископ Иона предпринимает повторное крещение чердынцев. В этом же году в Чердыни был основан Иоанно-Богословский монастырь, при котором был заложен первый на Западном Урале христианский храм – деревянная церковь Иоанна Богослова.
Летописи также говорят, что важную роль в освоении земли Уральской, сыграли купцы-вотчинники, братья Строгановы. Появились они на Каме в 1488 году. Выходцы из разбогатевших поморских крестьян, они, со свойственной им сметкой и хваткой, основали не реке Вычегде город Соль Вычегодскую, построив там солевые варницы.
Появление в Прикамье братьев Строгановых, сыграло большую роль и в крестьянской колонизации Урала. В 1558 году Анике Строганову и его преемникам, Иван Грозный пожаловал огромные владения по рекам Каме и Чусовой. Заселяя эти земли крестьянами, Строгановы развивали на них земледелие, солеварные, рыбные, охотничьи и рудные промыслы.
Но их стремление идти дальше, в Зауралье, к сожалению, натыкались на вооруженные отряды местных князьков, - осколков некогда могущественной Золотой Орды. Эти пришлые с юга военно-кочевые образования, жестоко эксплуатировали местные племена. И видя в заселявших уральские земли русских людях неминуемую гибель своего владычества, объявили им войну.
Устранить это зло, и тем самым открыть в Зауралье и дальше в Сибирь, поток русской колонизации, история предначертала довольно многочисленному отряду волжских казаков под предводительством атамана Ермака. И первыми, кто привлек на ратную службу Ермака и их казаков, были купцы Строгановы. Это они начали строить вдоль водных и сухопутных путей крепостцы - сторожки, вокруг которых и стали лепиться пока еще совсем малочисленные крестьянские поселения. Именно отсюда, с земли Уральской и начал свой поход Ермак, по рекам Чусовой, Сылве, а потом и дальше, через хребет, волоком в реки Тагил и Туру, а там и в бескрайнее царство Сибирское.
Именно в эти времена впервые и упоминается казачий сторожок, прилепившийся на левом берегу Камы. И прозван этот сторожок был ордынцами за его неприступность, - Осой…
Митька проснулся от негромкого стука в дверь. Спал он на полу, в сенцах, на старом дедовском тулупчике, в котором тот, еще в царствование Василия Ивановича Шуйского, ходил с новгородским ополчением спасать Москву от Тушинского вора. Не открывая глаз, пошарил рукой, нащупал рубаху, подтянул портки и быстро поднялся. Отодвинул засов, приоткрыл дверь. На крылечке стоял его закадычный друг, погодок, Федька. Увидев его, сразу все вспомнил. И то, как вчера на берегу Волги договаривались со Строгановским казаком плыть в далекий Урал, и как потом отреагировал на это его отец.
Митька провел рукой по лицу, кивнул, и, приоткрыв дверь, вернулся в сенцы. Быстро оделся, звякнул дужкой бадейки, забирая ее в руку, стянул с гвоздя утиральник, подхватил ковш и босой вышел умываться во двор. Федька, поигрывая прутиком, дожидался друга, присев на бревно возле сарая.
Родительские дома, в которых проживали два друга, стояли соседями. Разделял усадьбы невысокий, потемневший от времени забор. Дома эти были обыкновенными избами пристанской слободы. Отличие от других все же было. Они относились к тем немногим, что топились по – белому, печью с трубой, а не по-черному, как в курных избах, где печи были без труб, а дым выходил через особую дыру под потолком, который назывался дымником.
Затянутые бычьим пузырем оконца, на ночь закрывались ставнями. Дубовая дранка, покрывавшая крыши, давно почернела от времени. На кривую улочку выходили частоколы заборов с растрескавшимися от старости воротами и покосившимися калитками. За жилой избой стоял сарай, за ним конюшня с навесом. За хозяйственными постройками огород, небольшой сад, черная баня. Чуть дальше, на отшибе, кузня, где Митька помогал отцу. Федька же, помогал своему отцу по торговле, в небольшой скобяной лавке, на пристанском рынке.
Митька обмылся, вернулся в избу, через некоторое время вышел и присел рядом с другом на бревно. Помолчал, пошмыгал носом, и только потом, покосившись на Федьку, спросил:
-Ну, че, баял с тятькой?
-Угу, - гмыкнул тот, - а ты?
-А вот, - загнув на спине рубаху, показал он три широкие полосы.
-Плеткой? – гыгыкнул тот.
-Неа, вожжами…
-Ну, тебе, паря, полегше…. Меня плеткой отходил.
-Ну и че он баял?
-Кто, тятька?
-Ну, а кто ж? – Митька испытующе посмотрел на Федьку.
-Баял нето…. Пошел де я в него, а потому все равно сбегу...
-Значит пустил!? Осклабился в широкой улыбке Митька.
-Угу. А тебя?
-Меня тоже…
Оба друга вскочили на ноги и радостно смеясь, стали бутузить друг друга кулаками.
А началось все три года назад, когда Митька и Федька были еще четырнадцатилетними отроками…
…Митька всегда жил, словно на горячих углях отцовской кузни. Будто какой-то бес сидел у него на загривке и не давал ни минуты спокойной жизни. На какие только проделки не толкал его этот бес. То заставлял забираться на кровлю пожарной каланчи, где потом, дрожа от страха, ждал, когда его оттуда снимут стрельцы, еще более перепуганные, чем он. То на спор с мальчишками, заявлял, что может переплыть рукав Волги, до небольшой песчаной косы на самом быстром месте. То соблазнял бежать в лес охотиться на медведя. И ладно бы сам. А то всегда подбивал на эти проделки своего дружка, соседского мальчишку, Федьку. А сколько плеток получал за все эти проделки от своего отца, - угрюмого, неразговорчивого кузнеца Акима Замахая, об этом могла, наверное, только рассказать его спина, и то, что находится ее ниже.
На слободе порой подтрунивали над угрюмым кузнецом, удивляясь, в кого у того пошел пострел-сынишка. И только когда, взрослея, Митька стал обретать обличие своего отца – коренастую, крепкую фигуру, кудреватые темно-русые волосы и орлиный нос, разговоры эти постепенно затихли. Но в кого пошел его сын характером, знал только сам Аким. А пошел Митька характером в свою мать, красавицу Марфу, - любимую жену кузнеца, которая на всю слободу славилась своим неугомонным смешливым характером, за который и полюбил ее на всю свою жизнь Аким.
Друг же Митьки, Федька, тот наоборот. Статью пошел в дородную, высокую мать,- тетку Пелагею. А характером в отца, дядьку Ивана, - спокойного, уравновешенного и сметливого хитрована, средней руки лавочника – торговца скобяными изделиями, многие из которых поставлял ему для продажи кузнец Аким Замахай. Отличие между молодыми людьми было еще в том, что Митька грамоте учился сам, а Федьку учил грамоте и счету, старенький, давно ушедший на покой, какой-то дальний его родственник по матери, - дьякон Филарет.
И хотя парни были дружны едва ли не с пеленок, настоящими друзьями они стали три лета тому назад…
…Причалили в то лето к пристани струг и две барки. Шли они до Астрахани. Пока заделывали, а потом конопатили трещину, полученную стругом от топляка, мальчишки успели познакомиться с его командой, казаками. Вечерами крутились они нам берегу у костров, слушали рассказы о далеких неизведанных землях, казачьей вольности…
Струг и барки уплыли дальше, вниз по Волге. На них уплыли и казаки, а рассказы их о неведомых царствах, запали им в душу навсегда. Дали тогда Митька с Федькой друг другу великую клятву, повидать эти царства.
Все вокруг для них казалось наполненными дыханием этих далеких, неведомых и дивных земель. Им казалось, что они уже в вольной дружине Ермака, идут с ним через каменный пояс Уральских гор и бьют хищные Кучумовы орды.
Готовились они почти целый год. Весной, как только сошел лед, они тайком от родителей отчалили на взятой у отца Федьки одной из четырех лодок, и поплыли вниз по Волге, ибо знали, что где-то там, у Казани, и есть устье реки Камы, которая и приведет их в те, неведомые земли.
Путь мальчишек не страшил. С собой у них была парусиновая палатка, позаимствованная в амбаре отца Федьки, был старенький самопал, утащенный Митькой у своего отца Акима. Изрядный запас зелья и свинца. Были два топора, ножи, украденные Митькой в кузне. Запаслись они и изрядным запасом продуктов, зимней одеждой, рыболовными крючками и небольшим, трехсаженным неводом, чтобы, было чем добывать рыбу. В случае опасности надеялись спастись от нечисти молитвами, и в помощь ей взяли иконку Пресвятой Богородицы.
В Нижний Новгород они вернулись на лодье, плывшей откуда-то с низовья Волги. Случайно заметив на одном из островов дым костра, плывшие на судне торговцы, решив, что там промышляет какая-то рыболовецкая артель, решили разживиться у ней рыбки.
Свежей рыбкой, их действительно накормили вволю, но оказалось, что вместо рыболовецкой артели обитали на острове два бесстрашных подростка. Осмотрев добротно сработанную землянку, седобородый кормщик, узнав, что подростки вдвоем в ней зимовали, что лодка их потоплена топляком, ошарашено схватился за голову:
-Жаль, что я не ваш тятька. Всыпал бы я вам плетей! Зареклись бы навеки своевольничать! Вы хотя бы вспомнили о своих родителях! Ведь вас, поди, дома-то давно уже оплакали…
…Дома, конечно же, были плети, и материнский плачь, и отцова гордость, что растут у них настоящие мужики. Упреков друг другу их отцов, что кто-то из сынов сманил другого, не было. На радостях, выпив медовухи, они еще долго судачили о своих отпрысках, их смелости, решительности, и только потом, успокоенные, тихо расходились по домам.
Казалось бы, все давно позабыто. Но вот, в Нижнем к пристани причалили два струга. На берегу прибывших встречали почти все жители посада. А то, как же, - струги то от самих Строгановых, с далекого Урала. Сновали вездесущие мальчишки. Были здесь и повзрослевшие Митька с Федькой. Из четырнадцатилетних мальчишек, они превратились в крепких широкоплечих парней. И хотя им было немногим более семнадцати, выглядели они на все двадцать.
Впереди встречавших стоял плотный, среднего роста и окладистой бородой, лет пятидесяти человек. Это был известный в Нижнем Новгороде купец Воробьев. Он же был в этом городе и представителем Строгановых. Рядом с ним стоял дьяк Дерюгин, присланный самим воеводой Третьяковым.
Уж кто-кто, а воевода то знал о могуществе и богатстве купцов Строгановых, хотя и худородных, но всегда, из поколения в поколение, начиная с Ивана Грозного, находящихся на виду российских самодержцев. Он знал и о богатом Сольвычегодске, - столице Строгановых, стоявшей при впадении реки Усолки в Вычегду. Ему было известно и то, что Строгановы занимались не только солеварением, но и то, что они добывали на своих землях серебро, железо и медь. Они торговали хлебом со многими русскими городами. Вывозили товары и в заморские страны. Вели выгодную торговлю и в Сибирских землях. Драгоценные меха, шли не только в государеву казну, но сбывались, как русским, так и иноземным купцам.
Обширный двор Строгановского ставленника на Нижегородщине, купца Воробьева, находился неподалеку от пристанских причалов. Во дворе темнели два огромных амбара, рубленных под одну крышу, и выходивших прямо к реке. Правее, шли жилые купцовы хоромы, гостиный двор. В гостином дворе, - лепились парная баня, поварня и несколько погребов для мясных и рыбных товаров. А все вместе, это представляло собой огромный рубленный из крепкого леса квадрат с крепкими посередине дубовыми воротами.
Ярыжки и судовщики выгружали со стругов товар. Вокруг с пищалями на плечах прохаживались сторожковые казаки. От причала до двора, и снова назад, доверху наполненные, двигались одноконные и двуконные телеги.
Погода благоприятствовала людям. Сверкавшее на чистом небе солнце, словно нехотя бросало свои яркие блики на спокойные воды реки. Редкие облака медленно плыли на север.
Стол в хоромах купца Воробьева ломился от яств. Пироги были и подовые, и с осетриной, и с грибами. Была и зайчатина, и телятина отварная с барашком, и много другой всякой всячины. А про икру и вина, и говорить было нечего.
На почетном месте сидел сам воевода Третьяков. По правую его руку, хозяин, рядом атаман Ершов. По левую, - государев дьяк Ярлыков и приказчик Строганова, - Ножовкин
Пили ели, гуляли весело. Поздно ночью, воевода и дьяк с богатыми подарками разъехались по домам. Уральским же гостям, купец Воробьев отвел гостиный дом.
Покуда строгановский приказчик Тимофей Ножовкин с атаманом охранной казачьей ватажки Ефимом Ершовым гостевали у Воробьева, помощник Ершова десятский Гришка Бутаков, оставив на стругах охрану, гулевал со свободными казаками в пристанском государевом кабаке.
Прослышав, как гулеванят в кабаке казаки, народ, чтобы посмотреть на них, лез друг, на друга заглядывая в окошки. Ворота кабака широко открыты, - заходи, кто хочет. В кабаке в основном казаки. Кафтаны перепоясаны широкими кушаками, через плечи, на широких кожаных ремнях висят кривые татарские сабли. На головах высокие мохнатые шапки. Теснота, давка. За прилавком, здоровенный, с огромными кустистыми бровями и поросший бурым волосом, ручищами, целовальник. На посаде гуляли слухи, что он бывший варнак – убивец.
На заваленных закусками столах, - штофы, оловянные кубки. В углу, с почерневшими от времени ликами, иконы. Перед ними лампады. Шум, гам, ругань. Ловкие людишки шмыгают промеж столов с казаками, торгуются, о чем-то договариваются, бьют по рукам…
Днями Митька с Федькой помогают своим родителям по хозяйству, а вечерами, порой до поздней ночи, пропадают на берегу Волги у костров с казаками. Раскрыв рты слушают сказы про вольные уральские земли, про удалого атамана Ермака Тимофеевича. Особо близко ребята сошлись с казачьим подхорунжим Григорием Бутаковым. Казаку нравились смышленые и не по годам крепкие ребята. Смотря на них, он вспоминал свою молодость, отца, который ушел с Ермаком воевать Сибирь, так и не дождавшись рождения, его Гришки, своего сына, а, узнав, что три года назад эти ребята, будучи тогда совсем мальчишками, отважились в далекое путешествие в неведомые царства, проникся к ним с большим уважением.
Вот тогда-то все и произошло…. Ребята попросили дядю Гришу взять их с собой на Урал…
Вечер был тогда тихий и безветренный. На берегу, как всегда, горели костры. В котлах варилась уха. Рядом, на рогожных подстилках, сидели и лежали захмелевшие казаки. Кое-где звучали песни. Небо было синее, звездное. Митька с Федькой сидели на бревне у костра и хлебали из котла стерляжью уху. Вот тут-то они и решили поведать бывалому казаку про свою давнюю мечту.
Бутаков казалось, не обращал никакого внимания на их взволнованную сбивчивую речь. Он продолжал молча хлебать ушицу. Но вот, наконец, оторвался от котла, огладил живот, облизал деревянную ложку, и, обернув ее тряпицей, сунул за голенище мягкого козлового сапога. И только потом, огладив рукой черную бороду, посмотрел на ребят, и усмехнулся:
-Оно конешно, робята так, но атаман Ершов, похоже, будет не согласный. Родители-то ваши на посаде заметные людишки, а вы ишо отроки…. Вот получите согласие родителев, тогда и сказ будет…
Сколько помнил себя Антип Замахай, он всегда жил на посаде около Волги. Перебрался сюда на жительство еще при Иване Грозном, его прадед, который и открыл тогда у себя кузнечное дело. И дом, в котором жил сейчас Антип со своим семейством, переходил от отцов к сыновьям из поколения в поколение. Достраивался, перестраивался, обновлялся. Казалось все шло, как решил Господь. Любимая жена подарила ему двоих сыновей и дочку. Старшего Митрия он уже видел преемником своего кузнечного ремесла, спрос на который всегда был у посадских людишек. То, что произошло с Митькой и сыном соседа Федькой Дребезгой три лета тому назад, уже как-бы позабылось. Но вот, на тебе, - оба недавно признались, что хотят плыть с казаками на Урал, а там может и повидать другие земли. И он, Антип, и его сосед Петр, с сынами провели соответствующий разговор. И по-хорошему говорили, и по-худому…. А что толку-то. Уперлись оба, и все тут. Крутые оба характером, и Антип, е его друг Петр, но видать и сыны были им под стать. Пришлось смириться. Коли порешили, - все равно сбегут…
Солнце на это утро выдалось ярким. Недаром был воскресный день. Антип был хмур. Недавно, как вчера состоялся сговор его и соседа Петра с атаманом казачьей ватажки Ершовым, который согласен был взять их сынов с собой на Урал, но только с их, родительского благословения…. Пришлось дать то благословение…
Антип сидел на лавке у открытого окошка и невидяще смотрел на порхающих по веткам черемухи воробьев.
Тихо подошла Марфа и позвала к столу.
Обедали в горнице. За столом сидела вся семья. Не было только Митьки. Хлебали щи из кислой капусты, жевали жирную баранину, ели овсяную кашу. Теплый ржаной хлеб лежал посредине стола на деревянном резном блюде. Антип, прижав краюху к груди, всем отрезал по куску, - кому побольше, кому поменьше. Ели неторопливо, чинно.
-Антипушка, - слезливо вдруг всхлипнула Марфа, - что с Митькой-то теперича будет, ведь пропадет окаянный, а?..
Антип поперхнулся, натужно закашлялся и грохнул по столу огромным кулаком.
-Цыц, ворона! Раскаркалася! – выкрикнул он между приступами кашля, и, глянув на рассыпавшуюся по столу соль, прикрикнул на сидевшего напротив младшего сына Гришку:
-Чего рот-от раззявил! Соль подбери! Она больших денег стоит!
-Вот те и вырастил сынка, - в растерянности подумал он о Митьке, - отца родного не чтит…. И горько вздохнув, поскреб мозолистой ручищей подстриженную лопатой рано начавшую седеть бороду.
Базарный день был светел и весел. В сладком ряду бойко шла торговля пряниками. Напротив торговали соленьями, сливами, вишнями и медом. Прилавки рыбного ряда были завалены. Тут можно было купить все, - и язя, и щуку, и стерлядку, и осетра с белугой…. А про икру и говорить было нечего. Полные бочки, - бери, не хочу. В лавках купца Воробьева подманивали своей шелковистостью и теплым блеском, привезенные с Урала Строгановскими людишками, меха.
К помосту, что стоял в центре рыночной площади, ярыжки купца Воробьева подкатили две бочки с вином. На помосте поставили стол, стул. К столу поднялся присланный воеводой молодой дьяк, и, крикнув тишины, стал читать царский указ о наборе вольных людишек на Урал, на казачью государеву службу. Кроме того, дьяк объявил, что для крестьянского поселения Сибирский приказ разрешил выехать на Урал трем молодым бездетным семьям.
Прочитав указ, дьяк сел на стул, и хмуро насупив брови, стал вглядываться, в притихшую было толпу. Рядом, поигрывая темляками сабель, стояли, перебрасываясь репликами, казачий атаман Ершов и его помощник, подхорунжий Бутаков.
Федька было, дернулся к помосту, но Митька, перехватив его за рукав рубахи, хрипло, давясь, прошептал:
-Погодь немного, пошто первыми-то…
-Ладно, нето, - согласился Федька, и оба в великом смущении стали ждать.
-Пиши меня! – Расталкивая толпу, к помосту пробился молодой, лет под тридцать, здоровенный мужик. Одет он был в старый потертый зипун, из под которого выглядывали заплатанные портки. Огромные ноги были обуты в непомерно большие лапти.
Притихшая толпа враз зашумела, заговорила.
-На Урал хошь? – стрельнул из-под лохматых бровей на мужика дьяк.
-А пошто нет?! – мужик хлопнул шапкой об землю.- Мне хоча куда…. Хоча и в царство Сибирское!
-Ну, коли так, - лицо дьяка посветлело улыбкой, - поди, выпей вина за здоровье государя нашего Михайла Федоровича.
Казак стоявший около бочки, зачерпнул из нее ковш вина и подал его мужику. Тот взял ковш, крякнул, перекрестился и, поднеся раскрытому средь густых волосьев рту, медленно стал пить.
Стихнувшая толпа изумленно смотрела, как молодой богатырь опустошает содержимое огромного ковша. И когда вино было выпито, все вокруг сразу загалдело, зашумело.
Дьяк подозвал Ершова и что-то ему сказал. Ершов слушал, кивая головой, и улыбался. Затем протянул мужику алтын и спросил:
-Зовут-то тебя, паря, как?
-Гераська.
-А по прозвишу?
-По прозвишу-то? - мужик почесал пятерней в затылке, и волосатый рот его ощерился улыбкой. – Да покуль был Зайцем.
И выражение лица мужика, и то, как он произнес эти слова, вызвали в толпе неудержимый хохот.
Дьяк вписал мужика в свиток, и только тогда строго спросил:
-Небось, беглый?!
-Вот те Христос, не беглый! – шумливо закрестился Гераська, - все знают в слободе, что я подрабатывал ярыжкой на пристани, спроси вон у прикашика купца Воробьева, - махнул он ручищей, куда-то в сторону берега.
В защиту мужика из толпы раздались выкрики:
-Знам Гераську! Вольной он, сирота!
-Ну, коли так, - дьяк усмехнулся, - поплывешь, паря, на Урал…
Последними дьяк вписал в лист Митьку с Федькой. На вопрос, сколько им годков, зная, что выглядят на все двадцать, те так дьяку и ответили.
Три молодые семьи охочие на поселение в далеких землях, нашлись тут же, на площади. И их обличие, и одежонка, и котомки в руках, - все говорило, что все они пришлые, и наверняка беглые. Догадывался об этом и дьяк, но допросов чинить не стал. Видел он и то, что две бабы были на сносях. Однако дело он свое знал, и все три пары вписал в свой лист. И теперь никто не мог объявить на этих людей свои права. Обжаловать его действия можно было теперь только у царя. Ну, а кто у царя-то обжаловать будет…
На следующий день, с утра, все двадцать новобранцев, столько набрал на государеву службу атаман Ершов, были поверстаны в казаки. А после того, как волосы у всех были подстрижены в кружок, их повели к одному из амбаров купца Воробьева. Каждому тут была выдана казачья одежонка, вручены сабли, пищали, копья, бердыши.
Будущим же поселенцам, были выданы деньги, и все, что необходимо было на первое время на новом месте.
До отплытия оставалось три дня. Судовщики и ярыжки загружали струги всем необходимым для долгого путешествия. Отдельно грузили бочонки с зельем и свинец. Ядра складывали у пушчонок, в специальные корзины, отлитые пули для пищалей, которые были в холщевых мешочках, клали вместе с зельем и свинцом, в специальных каморах на корме струг, под палубой.
Новоиспеченные казаки были поделены на два десятка, в каждый из которых атаман Ершов назначил десятского из бывалых казаков, которые и проводили с новобранцами занятия по ратному делу.
По небу плыли озолоченные солнцем легкие белые облака. На тихой воде покачивались готовые к отплытию струги. Провожали «уральцев», едва ли, не всем городом. В церквах были отслужены молебны. После службы все, и отплывающие, и провожающие, направились к причалам. Судовщики, казаки, и семьи поселенцев, на струги были доставлены баркасами. Когда все было готово, струги развернулись носом по течению, и медленно поплыли друг за другом вперед. На мачтах заполоскались паруса, на берегу, прощаясь, замахали шапками и платками.
Город, с его зелеными макушками церквей, крепостными башнями, стал быстро уходить назад.
Набрав полные паруса ветра, струги шли ходко. На переднем струге, рядом с кормщиком Ерофеем Фоминым, стояли атаман Ершов и строгановский приказчик Тимофей Ножовкин. Немногим было известно, что Ножовкин был из варнаков, а кто знал, - тот помалкивал. Лет пятнадцать тому, он был атаманом лихих людишек, что гулевали верстах в пятидесяти от Осинского сторожка, вниз по Каме. Грабили они зимой обозы, летом, используя легкие лодки-ушкуйки, нападали на одинокие барки. Несли убыток не только торговые люди, но и государева казна. Терпению пришел конец. Сам Никита Строганов настоял, чтобы Чердынский воевода занялся поимкой варначьей ватажки.
Повязали ватажку казаки Осинского сторожка, пустив по стремнине, под крутым утесом, что нависает над берегом красным глинистым обрывом, приманную барку. Живыми тогда взяли пятерых из семи. Четверо были повешены тут же, на вершине утеса, прозванного судовщиками Красной Горкой, а атаман, Тимошка Ножовкин, был привезен в Соль Камскую, к самому Никите Строганову, приехавшему в Уральскую резиденцию, из своей столицы Сольвычегодска. И до сих пор, кроме Тимофея Ножовкина, да старого Никиты Строганова, не знает, чем первый заслужил милость второго. Поговаривают, будто бы Ножовкин откупился немерянным количеством золота…. Так это было, или нет, никто не знает…. Но Ножовкин заслужил не только прощение, чему очень противился воевода, но и поставлен был в Соли Камской, приказчиком под начало Строгановскому там правителю, Игнату Цепенщикову. Воевода же, успокоился лишь после того, как получил от старика Строганова хорошие подарки.
Уже два дня плыли по тихой, спокойной воде, под чистым сверкающим небом. Ночами бросали якоря у берега и становились на ночлег. Кто хотел, сидел у костра на берегу, балуясь ушицей, а кто не хотел, оставался на стругах.
Очередной ночлег застал у небольшой деревушки. Бросили якоря. Ершов и Ножовкин съехали на берег. За старшего остался десятский Бутаков. Митька с Федьшей плыли с ним на втором струге. Под редкими, застилающими берега потемневшими от ночи облаками, чернели крытые лесом холмы. Где-то, невдалеке, сорвались брехом собаки. Потом снова все стихло.
Ночь пришла тихая, звездная. Митька с Федькой на берег не сошли. Несмотря на костры, тучи комаров не давали покоя. Они примостились на палубе носовой части струга, укрывшись парусиной. Тихо шелестел бегущий по водной глади ветерок.
Дежурные казаки зажгли фонари. Сработанные из бычьего пузыря, свет они давали очень скудный.
Утром, на зорьке, снялись с якорей, и медлено выплыли на стрежень.
Вскоре показалась минареты Казани. Как только прошли мимо буяков, кормщики приказали убрать паруса. К причалам шли уже на гребях, за которыми сидели и опытные судовщики, и не менее опытные казаки, котрые хаживали не только по Волге, Каме и Чусовой, но побывали и на северных реках и студеных морях…
Сразу за причалами, по берегу, на холмах, лепились серые домишки посадов, вокруг которых высились деревянные крепостные стены.
Часть казаков, а с ними и Митька с Федькой, сошли на берег. На посадском базаре бойко шла торговля. Юркие смышленые татары звонко зазывали покупателей, предлагая свой товар.
-Бачка! Бачка! – послышался вдруг старческий голос. Остановились. Перед ними на колени упал одетый в лохмотья чуваш.
-Купи, бачка, девку! – заискивающе улыбался он беззубым ртом, - больно хороша!
Казаки переглянулись, покряхтели, оглядывая тонкий стан и льняные волосы четырнадцатилетней девушки, и молча пошли дальше. Старый чуваш еще долго смотрел им в след, надеясь, что кто-нибудь из них обернется.
Посидели в кабаке, посудачили, сравнивая нижегородский и казанский рынки. Выпили медку, и слегка захмелевшие, вернулись на берег к стругам.
Когда взошло солнце, струги уже качались на стрежне. Ветер был попутный, поэтому шли на парусах. Вскоре показалось устье Камы-реки. Волга бежала вправо, широко разливаясь и сверкая серебром. Легкий туман клубился над ее необъятным простором. Слева, надвигались темнотой глубокие воды Камы.
Проходили дни и ночи. Струги шли против течения. Помогал сильный попутный ветер. Но когда было тяжело справиться со встречным течением и гребями, струги, впрягшись за бечеву, тащили все, и судовщики, и казаки, и наравне со всеми, семейные мужики.
Митька с Федькой заматерели, окрепли. Если для Митьки тяжелая работа была не в новинку, то для Федьки, особенно сидение за гребями, она принесла одни страдания. Ладони покрылись кровавыми волдырями. Однако время все лечит. Кровавые ладони стали жесткими, покрытыми твердой натруженной кожей. И работал он уже давно наравне со всеми.
Неожиданно подул северный ветер. Сразу потянулись темные тяжелые тучи. Накрапывал мелкий дождь. Ветер был попутный. К вечеру стало проясняться. Луч заходящего солнца, как ножом прорезал мрачную синеву. Все вокруг сделалось веселым и приветливым. Темнота навалилась, как-то, сразу.
-Вороти к берегу! – донеслось с первого струга. И почти одновременно оба судна упругим поворотом разрезали воду, и замедлили ход. Бросили якоря. Казаки сошли на берег.
Запылали костры, загугукали выстрелы, - в прибрежных камышах казаки охотились на уток.
Стало совсем темно. Река, прибрежный лес, небо, - все слилось в одно. Но как только взошел месяц, все сразу изменилось. На противоположном берегу обозначился песчаный откос. Над кручей, которая нависала над ним, мрачно темнел щетинистый лес.
Ярко и жарко горел костер. Митька с Федькой собирали по берегу сухой плавник. Играя голубым серебром, под лучами месяца тихо плескалась вода. То тут, то там, причудливыми чудовищами из воды торчали коряги.
У костра, на обложенном вокруг плавнике, сидели атаман Ершов и его помощник десятский Бутаков. Ножовкина с ними не было. Сославшись на нездоровость, он остался в своей каморе на струге. Тихо переговариваясь, смотрели в сторону берега, где темнели фигуры казаков.
Где-то в стороне взлаяли собаки.
-Васька Сайгаткин, - отхлебывая из оловянной кружки круто сдобренный смородинным листом чай, - кивнул в сторону темной массы леса Ершов, – годков пять его не видал.
-Ага, - поддакнул Бутаков, - дуя в горячую чаем кружку, - завтрева надобно наведоваться, помочь чем, да и сохатинкой разживиться…. Она у него завсегда есть. Васька мастак ладить на сохатых ямы.
Давай, - согласился Ершов, понаведовайся. Все равно плыть пока нельзя. Недавноть топляка споймали, течь пошла. Конопатить надобно…. И ишо, - возьми парнишок с собой, - кивнул он с улыбкой в сторону берега, где Митька с Федькой заготавливали для костра выброшенный на берег плавник.
Бутаков покосился на подошедших с хворостом молодых казаков, усмехнулся, и вдруг, оживившись, рассмеялся:
-А че? Женихи-то дюже хороши! Любой будет гож. – И смотря на широко раскрывших рты, и ничего не понимающих парней, пояснил:
-В версте отсель, коли по берегу, стоит заимка. Там со своей бабой и дочкой живет вотяк Васька, по прозвишшу Сайгатка…
-Пошто вотяк-то? – не выдержал Митька. – Энто кто?
-Да так прозывают местный народишко, - густо кашлянул в бороду Ершов. – А ишо их
прозывают чудью белоглазой…
-А пошто? – снова спросил Митька.
-А кто знат? – пожал плечами атаман. – Издавна так прозывают. А пошто, никто не знат…
-Смирный народец-то больно, добрый, - встрял в разговор Бутаков.
-Да уж, - согласился Ершов. – Не татарам с башкирцами ровня. Рази што чуваши таки же.
-Только не понятно вот што, - Бутаков достал из кармана кисет и стал набивать самодельную трубку табаком, - и работяшши, и добры, а живут бедно. За че не берутса, все шиворот навыворот...
-Зато бабы больно хороши, да ласковы, - крякнул в бороду Ершов и, рассмеявшись, добавил, обращаясь к Бутакову, - не даром женка-то твоя из энтого народца будет.
В ответ тот лишь шутливо развел руками.
От комаров не было никакого покоя, и чтобы добавить прожорливому костру огонька, Митька с Федькой снова пошли собирать по берегу плавник.
Вышли на заимку старого вотяка ровно поутру, когда солнце еще только-только начало показывать свой багровый край из-за поросших лесом холмов. Шли не берегом, как думали Митька с Федькой, а через известную только Бутакову, еле видимую в чащобе ельника, тропинку.
Остановились на опушке. Внизу, почти на самом берегу вилась тонкая струйка дыма.
Митька недоуменно посмотрел на своего друга, который тоже ничего не понимал. Оба кроме струйки голубого дыма, который вился из-за орешника, ничего не видели. И только когда по косогору спустились ниже, им открылась ярко-зеленая поляна, на которой стояли две небольшие, крытые корьем избушки.
Навстречу с громким лаем бросились две огромные рыжие собаки. Подбежав поближе, сразу замолчали и, завиляв хвостами, бросились к Бутакову.
Узнали варнаки, узнали, - ласково потрепал их по загривкам Бутаков. Затем поправил на плече ремень пищали, и, кивнув молодым казакам, пошагал навстречу семенящему от избушек старику.
-Аа-а, Гришка! Пошто долго не бывал? Здравствуй друга, здравствуй, - протянул он свои заскорузлые костлявые руки. Его слегка раскосые черные глаза молодо поблескивали на широком, поросшем хилой бороденкой, лице.
-А это кто? – кивнул он на парней, - сыны ли че?
-Нет, Васька, то молодые казаки? – Бутаков подмигнул ребятам, которые, приосанившись, горделиво поправили висящие на боку сабли.
-Старик понимающе кивнул, и со словами, - айда со мной, - засеменил тонкими стройными ногами в стареньких лапоточках, в сторону берега, откуда ветром тянуло аромат вкусного варева.
-Куда друга бежишь на струге? Низа? Вверх? Батьке царю, али домой? – выспрашивал Бутакова вотяк, стараясь не отставать от того.
-Домой, Васька, домой, - улыбнулся Бутаков, и дружелюбно похлопал старика по плечу.
Сорвавшийся с речной глади порыв ветра, окутал гостей густым запахом варева. Запах был таким, что у Митьки с Федькой, сразу засосало под ложечкой, и едва не потекли слюни.
Почти у самой воды пылал костер. Возле костра суетились две женщины, - старая и молодая. Старая помешивала варившееся в большом котле мясо, Рядом, на свежесрубленных еловых лапах, лежала разделанная туша лося. Молодая ножом нарезала на вытесанном из дубовых плах столе какие-то травы, и кучками бросала их в котел.
- Это моя баба и дочка, - сказал старик, скорее молодым гостям, чем Бутакову, знавшего семью старого вотяка уже много лет.
Поднявшееся солнце припекало не на шутку. Молодой женщине и от солнца и от костра было жарко, и поэтому она стояла почти по пояс обнаженной. Только грудь ее была едва прикрыта каким-то подобием кофточки украшенной мелким бисером.
Открыв рты, Митька и Федька стояли словно завороженные. Воровским взглядом они сверху донизу ощупывали стройную фигуру, - от темных волос, до маленьких, с прилипшими к ним травинкам с речным песком, босых ступней.
-Это моя дочка, - снова повторил старик, явно уловивший похотливые взгляды молодых казаков, и тут же добавил:
-Мужик ее помер недавно. Только женилися, а ево вскоре медведя задрал. Одна баба осталася, - вздохнул он, - плохо совсем, пропадет без мужика, однако…. Рожать нада, мальчишку нада…. Помру, кто хозяина будет? – и неожиданно, заговорщически подмигнув Бутакову, оценивающим взглядом окинул молодых его спутников:
-Оставь, Гришка, мал-мало одного, - ощерился он в улыбке, - пусть мал-мало поживет. Изба есть. Она шибко хорошо обнимат, хе-хе-хе…. А че, плохой баба?! – схватил он костлявой рукой за рукав Митьку. – Оставайся, любись, родит мальчишку, уйдешь толды…
Митька от неожиданности растерялся. Лицо его охватило жаром. Услышав, как отец навязывает ее молодым людям, молодая вдова кокетливо изогнула свой тонкий стан, отчего бисерный нагрудник ее приподнялся, и украдкой стрельнула огромными, обрамленными длинными ресницами, слегка раскосыми глазами на Митьку.
Положение спас Бутаков. Он от души посмеялся над предложением старого вотяка, и только потом, с трудом успокоившись, пояснил, что Митька и его друг стоят на государевой службе, и просто так, остаться никто из них не может. Но если девка кому-то их них по нраву, он, Бутаков, может ее посватать. Но тогда девку заберут с собой в Осу, а может, куда и подальше, а там обоих повенчают в церкви.
-Нет, Гришка, - замотал головой старик, так я не согласный…. Че я буду один со своей старой бабой делать?
Девушка вдруг что-то бросила старику на своем языке, и быстро побежала в сторону избушек.
Через какое-то время, вновь появилась. Она шла с ведром в сторону реки. Шла молча, не обращая ни на кого внимания. Ее горделиво поднятая голова была повязана ярко-зеленым платком. Усыпанный бисером красно-огненный сарафан плотно облегал ее гибкую фигуру. На ногах цветастые, шитые из лосинной кожи сапожки.
Шла девушка быстро, чуть подрагивая бедрами, и рдела под солнцем в своем ярко-красном сарафане, как столб пламени.
У Митьки захолонуло в сердце. Федька, широко раскрыв рот, как истукан стоял рядом.
Старик хлопнул Митьку по плечу, рассмеялся и прищелкнул языком:
-Эх, сладка девка! Женися, твоя будет!..
Митька невразумительно что-то пробормотал, и смахнул рукавом выступившую на лбу испарину.
Старик безнадежно махнул руками, и горестно вздохнул:
-Эх, жалко, пропадет совсем без мужика баба-то…. Еще раз вздохнул, и вдруг, хлопнув руками по тощим бедрам, весело воскликнул:
-Эй, бабы! Жрать скорея давай! Гостей кормить нада! Шибко скорея!..
Ночь была тихая, звездная. Митька лежал возле костра. Подстилкой им с другом служила брошенная на еловый лапник рогожа. Рядом тихо посапывал Федька.
Митька никак не мог заснуть. Из головы не выходила красавица – вотячка. Вспомнились огромные глаза девушки, ее гибкий стан, крутые бедра, стройные ноги…. Митька потянулся, тихонько крякнул, и сладко зажмурился. Он вспомнил, как радовалась вотячка подаркам, которые достал из заплечного мешка Бутаков. Довольно улыбался, что именно он, Митька, нес этот мешок, а потому и он имел отношение к этим подаркам.
Послышался шорох. Митька насторожился. Кто это мог быть? Они с Федькой одни. Ершов с Бутаковым давно ушли на струги. Но нет, снова тишина. Должно быть, ветерок пробежался по траве…
-Эй…. Проснись, эй…
Митька открыл глаза, и от неожиданности дернулся.
-Тихо, тихо, - мягкая рука легла на его рот. Склонившись над ним, сидела та, о которой он только что думал. Маленькие яркие губки ее улыбались, а прекрасные глаза, были полны слез. В свете затухавшего пламени костра, она казалась каким-то внеземным существом.
Митька вскочил на ноги, воровато покосился на спящего товарища, и, схватив девушку за руку, потянул ее дальше от костра, в тень ночи.
-Значит, хочешь уплыть? – прошептала девушка.
-Ты че, ты че? – жарко зашептал он, не слыша вопроса, - как пришла-то…. Вот так, вдруг?
-Значит, уплывешь, - снова прошептала девушка.
-Дак, че делать-то? – растерялся Митька. – Может, с нами поплывешь? Ты же слыхала, че баял дядя Гриша.
-Нельзя, милый. Меня отец караулит. – Девушка хорошо говорила по-русски, и голос ее был нежный, воркующий, словно у лесной горлицы.
-Как тебя звать-то? – прошептал Митька, воровато касаясь рукой ее вздрагивающей груди.
-Сайга. Когда я родилась, отец вышел из избы и прокричал это слово…
Звезд на небе было много, но разноцветных бусинок на сарафане девушки, было еще больше. Митька ласково прошелся рукой по бисеринкам, обсыпавшим грудь. Девушка неожиданно прижалась к нему, нашла его губы и, заглянув в его глаза, поцеловала.
-Милый мой, - в голосе Сайги звучала боль, тоска, молящий стон, - Возьми меня…, - и, обхватив Митьку руками, потянула его за собой на буйную поросль травы…
-Эй, Митька, вставай! Пора, паря! – будто издалека донесся до него голос друга.
Лучи солнца слепили глаза. Прикрывая их рукой, Митька поднялся.
-Ну, че орешь-то? – пробурчал он недовольно, оправляя кафтан. Не вишь, што ли, встал?
-Мне-то че, - широко зевая, откликнулся Федька, - вон со струга кличут.
Чем выше поднимались по Каме, тем веселее становились ее берега. Для людей, впервые попавших в эти края, открывались поистине новые земли. По берегам кудрявились не виданные ранее орешники, радовали глаз могучие дубы, липовые и березовые рощи. Густой темнотой проплывали мрачные ельники, да сосновые леса. По лугам зеленели сочные своей девственностью, травы. Изредка, в распадках, проглядывали, то одна, то две избенки.
Берега, то опускались к самой реке поросшей ивняком отмелостью, то выходили к ней густыми дремучими лесами. Все чаще стали подниматься высокие обрывы. Берега порой сходились так близко, а течение становились таким быстрым, что преодолевать его приходилось только с помощью усилий всех, и судовщиков, и казаков, и будущих поселенцев.
Кормщик крикнул всем сидящим за гребями, быть настороже. Струги шли именно по такой быстрой протоке, которую образовали, с одной стороны два поросших густым лиственником острова, с другой, высокий обрывистый берег.
Версты через две, берег резко перешел в крутой, нависающий над темной стремниной красным глинистым обрывом, утес. Далеко, на его вершине, темнели могучие ели. Утес был такой крутизны, что казалось, еще немного, и он рухнет прямо в крутящуюся у его подножья стремнину.
-Ну, вот и Красная Горка, - проговорил неожиданно Ершов. Он с опаской прошелся взглядом по утесу, поскреб пятерней бороду и покосился на стоявшего рядом Ножовкина. Он знал, что где-то там, за этим утесом, родная того деревушка. Однако, видя, что Ножовкин никак не реагирует на его слова, Ершов повернулся к кормщику.
-Не забывай, Ерофей, - повысил он голос, - скоро чалиться! Там, по левому берегу, где стоит избушка Пашки Фотина, того, которого кержаки из Барановки прозвали Пашкой Капустой…
-Че не помнить-то, помню, - кашлянул в густую бороду кормщик, - И Пашку помню. Помню и кержаков, Афоньку Барана, да Ваньку Брюхо. Как же их не помнить-то, коли они три лета тому, опоили нас с тобой медовухой…
Ершов кивнул в ответ и, крикнув десятского, спросил, готовы ли новоселы к выходу на берег. Правда, спрашивать-то было нечего, он и так видел, что те вместе со своими бабами стояли на носу струга и в волнении всматривались в берега, гадая, который из них, правый, или левый, станет их новой родиной, - родиной их будущих детей.
Слева, сразу за утесом, берег резко переходил в пологую низменность, почти до горизонта поросшую густым лиственным лесом. Никаких проплешин, полян, луговин. Их просто не было.
Зато природа правого берега радовала собою глаз. Не высокий и не низкий берег порос березовыми и липовыми рощами. Ярко зеленел под лучами солнца осинник. Чуть дальше, берег уходил круто ввысь. По нему тянулся густой ельник. А прямо перед ним, в Каму впадала не очень широкая, быстрая речка. Ее устье было обрамлено золотистым песчаным берегом, который крутым обрывом уходил вверх. И было такое впечатление, что густой ельник, покрывавший его, казался каким-то сказочным щитом, за которым жило какое-то неведомое царство.
В верстах пяти выше, по руслу, посреди реки зеленели два острова, почти таких же, что остались там, ниже утеса. И создавалось такое впечатление, что берега, и оба острова, сливаются в один бескрайний, поросший лесом простор.
Струги уткнулись носами в берег. Сразу были брошены якоря и сходни. Ершов с Ножовкиным спрыгнули на берег. Со второго струга подошел Бутаков.
Со стороны высившейся на косогоре невзрачной избенки, навстречу гостям спешил одетый в холщевую рубаху и портки здоровенный мужик. Ноги его были босы, растрепанная борода клоками торчала в разные стороны. Из под густых, выцветших на солнце бровей, радостью светились голубые глаза. На косогоре, не смея идти к гостям, стояли, повязанная платком полная женщина, лет четырнадцати простоволосая девочка, и лет десяти мальчуган.
-Принимай гостей, Пашка, - шагнул навстречу улыбающемуся мужику Ершов. – Рыбы-то, небось, полно споймал? – кивнул он на растянутый, на кольях для просушки невод, и лежащие рядом несколько сплетенных из лозняка морд. Ухой-то как, угостишь?
-Милые вы мои гостенечки! – загудел басом мужик. – Да для вас мне ниче не жалко!..
-Ну-ну, - ухмыльнулся Ершов, лукаво посматривая на Ножовкина и Бутакова, ой-ли, не жалко? Орава-то у нас большущая!..
-Ниче, - не растерялся Пашка.- Невод есть, морды есть да, небось, и у вас снастев хватат, наловит орава-то...
-Даа-а, - протянул вдруг Ножовкин, глянув из-под кустистых бровей на косогор, на котором недалеко от избушки стояло все семейство Пашки, - скушновато одним-то тута, да и страшновато, небось. Татары, да башкирцы-то не балуют?
-Конечно скушно, особливо зимой…. Барановка-то верст пять отсель будет. Да и на што мы имям, кержакам-то? Мы ужо новой веры-то, трехперстные…. Бывам иногда, хоча далече, в скиту у старцев Пимена да Назария на Фаоре. Гостинцев имям принесем…. Рыбки там, грибков, хлебушка. Помолимся…. Церква-то далеко отсель. Покуль до Осы-то добежишь…. А татары-то с башкирцами, нет, не балуют.
-Припасы-то ишо осталися, которы мы оставляли в прошлый-то раз? – встрял в разговор Бутаков.
-Есть ишо маленько. Пулек бы поболе, да зелья не мешало бы. Пишаль-то добру мне тодысь дали. Шибко метка. Зимой сохатого завалил, да двух волков с лисой. Вот ишо бы железных наконечников до стрел. Никишка, пострел-то мой, приладился луком охотиться, башкирец, как-тось даровал. Бьет паршивец и утку и зайца, и белку. А в зиму-то и соболя взял…. А татар не было. Башкирцы-то проходили зимой кудысь за Каму, лук-то и подарили тогда Никишке. Обещали в энту зиму снова побывать и привести для продажи лошаденку. А так, не забижали…
Ну, ладноть, Пашка, - оборвал словоохотливого мужика Ершов. – Теперича скучать боле не будешь. Привезли тобе новых поселенцев. Вона, гляди, - кивнул он с улыбкой в сторону струга, с которого осторожно помогали спускаться по сходням беременным женщинам их мужья и казаки.
-Мать чесна! – гукнул басом, Пашка.- Бабы-то на сносях! – И повернувшись к косогору, крикнул:
-Дунька! Че шары-то вылупила? Не вишь бабы-то каки, беги, помогай!
Было слышно, как женщина ойкнула, и, подхватив рукой, подол длинной юбки, стремглав кинулась к стругу.
К вечеру по всему берегу пылали костры. Казаки с судовщиками варили уху из пойманной днем рыбы. За длинным столом, который сладили перед избушкой хозяина казаки, сидели Ершов, Ножовкин, Бутаков, сам хозяин Пашка Фотин, и трое новых поселенцев.
Посреди стола стоял небольшой, принесенный со струга бочонок с вином, и деревянная бадейка с брагой, которую совсем недавно сварила Авдотья, - жена хозяина. В деревянных мисках дымилась наваристая из жирных налимов уха, стояли пока пустые оловянные кружки, на блюде, сплетенном из лозняка, горкой лежали ломти свежеиспеченного хлеба.
Сидящий во главе стола Ершов грузно поднялся. Огладив руками бороду, сурово глянул на новоселов, гулко кашлянул в кулак, и только потом заговорил:
-Государь-батюшка наш, Михайлa Федорович, пустил вас мужики, сюды, на Урал, крестьянствовать. Дарует вас земелькою, штобы жили вы тута семейно, сеяли хлебушко, занималися промыслом, каким кто совладат, и конечно рожали дитев. Грамота, котора дадена мне на вас и ваших жонок, ослобоняет вас на три лета от всех податев. Пашка вон знат все, - Ершов кивнул на хозяина заимки, он все вам обскажет. И теперича над вами тута, только я, атаман Осинский, а поверх меня воевода Чердынский, а там,- указательным пальцем Ершов стрельнул в небо, - ужо сам царь-батюшка. И ишо, - Ершов достал из-за пазухи кафтана свиток и развернул его, - на то, што вам сказал, даю кажному грамоту. Храните ее пушше глазов своих. По ней вы людишки только государевы, и боле ничьи, - скорее для Ножовкина, чем для новоселов, сказал Ершов.
Отобрав из свитка три листа, он стал читать:
-Ипат, сын Иванов, по прозвишу Кустов; Иван, сын Ерофеев, по прозвишу Жуланов, и Яков, сын Игнатов, по прозвишу Сальников.
Закончив читать, Ершов вручил каждому названному бумагу и, ухмыльнувшись, подвел черту:
-Ну, а здеся, над вами старостою будет Пашка Фотин, - показал он рукой на хозяина заимки, который едва не поперхнулся от услышанного. – И если от ево станет мне ведомо, што кто-то из вас станет на варначий след, али будет жить не по христиански, от того грамота будет отобрана, сам будет бит плетями, и отправлен будет в железах в Соликамск на солеварни, али за Чердынь, на рудники.
Ершов закончил, вытер рукавом вспотевшую лысину, и опустился на лавку.
-А топеря, - он с улыбкой окинул всех взглядом, - давайте порешим, как будет название энтой деревеньки. Один домишко, энто заимка, а три домишка, - ужо деревенька.
-Может Фотино? – подал голос Бутаков, кивнув на Пашку. – Он зачинатель-то…
-Дозволь слово молвить, Ефим Кондратьевич, - поднимаясь c лавки, посмотрел на Ершова Пашка. – Мы тута промеж собой, то исть я, Дунька моя, да ребятишки, порешили прозвать деревеньку, коли, суждено ея тута быть, Еловкою…. Тута вона какой ельник-то, - кивнул на поросший густыми елями косогор. – А речку-то, что промеж ево текет, мы ужо давно прозвали Еловкою…
-Ну, на том и порешили, - Ершов хлопнул ладонью по столу, и, кивая на бочонок с вином, скомандовал, - а топеря, хозяин, давай угощай гостев!
На утро уже вовсю стучали топоры и визжали пилы. По приказу Ершова, казаки и судовщики строили для новоселов временное жилье, - землянки. Для быстроты, использовали тут же стоящий осинник. Никто не роптал. Все были рады работе, за которой соскучились за столь длительное плавание.
Пашка показывал Ершову свое подворье, огород, пашню, - все то, что сумел поднять за три года. Сразу за огородом, Ершов разглядел огороженный частоколом от ельника, лоскут земли. Лоскут колосился густым ровным колосом.
-Вот оно, Ефим Кондратьевич, мое жито! – с гордостью показал он рукой на кустистую рожь. – Вона, как густо колосится. Клин даст пудов шесть-семь. На весь год хватит.
Облокотясь на изгородь, Пашка с Ершовым любовались полем. Налитое жито, густо выставило свои копья. У Ершова будто снялся с души камень. Оставляя здесь три лета тому семью, бежавшую от боярина Квашнина из под Подмосковья, он переживал, приживется ли тут беглый крестьянин. Воевода Чердынский поставил ему задачу, именно здесь зародить селище, а потом и пристань. Но все обошлось, - Пашка прижился. Значит, приживутся и новые поселенцы.
Ершов был благодарен Пашке, что тот привел его сюда. Ему вдруг вспомнилось, как еще мальчонкой помогал отцу, - сыну казака, пришедшего на Урал с самим Ермаком Тимофеевичем, и сгинувшему с ним в далекой Сибири, - раскорчевывать недалеко от казачьего сторожка, прозванного татарами Осой, лесные заросли. Гадали, примется или нет на новой пашенине, рожь. Вспомнил, как они рыхлили землю, разбрасывая потом из торбы семена, упрямо надеясь, что они взойдут. И вспомнив, как радовались они появившимся зеленым побегам, вдруг почувствовал, как горло у него перехватило от волнения.
-Ты вот што, Паша, - высморкавшись в сторону, сказал он, - помоги новым-то. И зерно, и семена, и деньги, - им все дадено. И посмотрев на крутые обрывы за речкой, которые глинистой краснотой казалось, нависали над ельником, добавил:
-Мотри, какой там, на круче сосняк. Из него избы-то и рубите. Осина-то в труху через несколько годков превратится. Струмент вам даден…
-Далековато будет, Ефим Кондратьевич, - Пашка посмотрел в сторону обрывов.
-Ниче, справитеся. У башкирцев лошадок купите. Через речку мосток сладите. Бугор-то один сройте, чтобы полог стал, вот и дорога станет, прямо в гору. Вот и будете волоком лес-то сюды тянуть.
В этом году конец августа благоприятствовал северному краю. Чистое небо, словно умытое дождем, сверкало солнечным светом, освещая темные, тяжелые воды реки Вычегды.
Редкие кудрявые облака медленно плыли над богатым и знатным городом Сольвычегодском. Ветра не было. Яркое солнце бросало свои лучи на сверкающий белой громадой Воскресенский храм. За храмом тянулись жалкие курные избушки, между которыми чернели варничные дворы и отдельные варницы. Именно здесь, в Сольвычегодске, и занималось не одно поколение Строгановых, - солеварением. Помимо этого промысла, добывали они на своих землях железо, и медь. Вели торговлю хлебом, вывозили много товаров в заморские страны, а для того и владели большой флотилией морских и речных судов. Вели Строгановы и выгодную торговлю в Сибирских землях, неслыханно обогащаясь за счет торговли драгоценными пушными мехами.
Строгановские хоромы, огражденные бревенчатыми крепостными стенами, начинались сразу за северной стеной Воскресенского храма. Хоромы охраняли рослые стрельцы, вооруженные саблями пищалями. Двор был вымощен деревянными кедровыми плахами. Горницы были украшены коврами, иконами. Кабинет Никиты Григорьевича поражал огромными размерами и великолепием.
В конце кабинета, у сложенного на голландский манер камина, в глубоком кресле сидел высокий старик с длинной белой бородой. Глаза его были прикрыты.
Без малого шестьдесят лет прошло, как он, Никита Григорьевич, появился в этом кабинете перед очами грозного дяди, Семена Аникиевича.
-Сколько лет, сколько лет, - вздыхал про себя старик, - а будто все было только вчерась…. И бунт солеваров, и убийство дяди Семена, вот в энтом кабинете…. И он, тогда двадцатилетний молодой человек, вдруг в одночасье стал одним из самых богатых людей на Руси. Правда, двоюродный брат его Максим, сын дяди Якова, который с отцом Никиты, Григорием, вместе правили на Прикамье, стал предъявлять свои права на наследство дяди Семена, и даже ездил с жалобой в Москву, к правителю Борису Годунову. Но, слава Богу, все обошлося. Максиму отошла тогда дедовская Архангельская вотчина, да земельки по Каме, да Чусовой – реке. По первой, конешно было тяжело. Правда, Максим, когда был рядом, помогал советами. Ну, а потом…. Потом пообвык, втянулся. Правда, к тому времени, ставший царем Василий Шуйский, отобрал в казну все Прикамские земли, что даровал их деду Анике, еще царь Иван Грозный.
-Охх-хо-хо, - снова вздохнул старик. – Сколько государев-то пережил, а кажный, новый, только приходит и норовит, што-то ишо отобрать в казну. А пошто? Государи-то всегда были довольны податями всех Строгановых. И деда, и отца с дядьями, и его Никиты с братом Максимом. Почти от самой Вычегды до самой Егошихи, а это без, малого, триста верст, людишки их, Строгановых, огнем и вырубкой освобождали от лесов землю, на которой сейчас живут крестьяне. А государи почти все взяли в свою казну. А все завистливые Чердынские воеводы…. Што один, што другой, што третий….. Все слали и шлют государям наветы про воровство Строгановых. Вот и сейчас, в Соликамске-то осталась всего одна варница. Остальное все отошло в царскую казну…. Но ничего. И племянникам, сыновьям двоюродного брата Максима да внукам его, ишо осталось на молочишко.
Повезло ему, Никите, тогда с наследством. У дяди Семена потомства не было. У дяди Якова, - сын Максим, у которого из потомства-то, два сына, Ванька, да Максимка. Максимка-то там, на Архангельской вотчине, а Ванька-то на Москве, у самого царя на виду. Своих-то детишек, Бог Никите не дал, вот он свою неиспользованную отцовскую любовь и отдал племяннику Ваньке, который женился на дочке боярина Юрьева. А сын-то Ваньки двоюродный внук его, Никиты, Федька, сейчас большой человек в Посольском Приказе…
Никита Григорьевич открыл глаза. У высокой печки стоял в ожидании слуга в красном кафтане и красных козловых сапогах.
-Ну, што, Митрий, есть вести-то с Камы-реки, от Яшки Цепенщикова, али нет?
Каждый месяц, именно в эти августовские дни, приезжал из Соликамска, или сам Цепенщиков, или его приказчик Ножовкин, верный его, Никиты Григорьевича, человек. Привозили они отчеты по варнице, положенной прибыли от продажи соли. И хотя он уже знал, что гостей ждать нечего, все же спросил своего служку Дмитрия, по старой, годами выработанной привычке.
Еще вчера, здесь, в этом кабинете, поведала ему жонка Ножовкина о воровстве его Соликамского правителя в сговоре с Чердынским воеводой, чтобы очернить его старого Никиту Григорьевича перед самим государем, Михаилом Федоровичем. И замышляют они для этого учинить розыск Ножовкина, когда тот вернется из Нижнего Новгорода, куда сопровождал на стругах соль в государеву казну, а оставшуюся часть на продажу. Поведал де об этом жонке Ножовкина верный человек из стрелецкой сотни воеводы. Узнав об этом, и бросив все нажитое в Соликамске, она добралась сюда, в Сольвычегодск к сыну, который служил у старого Строганова в приказчиках.
О воровстве Цепенщикова и сговоре его с воеводой против его, самого Строганова, Никита Григорьевич, уже давно ведал от верных людей в Чердыни и в Соликамске, но до последнего в этом имел сомнение. Однако на этот раз пришлось поверить. А чтобы упредить воров, он еще три дня, как послал к племяннику Ваньке на Москву верных людей с подарками для государя и дарственную о вольной передаче последней его в Соликамске, варницы, в государеву казну. А вот упредить своего верного слугу о готовящемся ему розыске, он уже никак не успеет. Теперь приходилось надеяться только на Божью волю...
-Эх-хо-хо, - тяжко вздохнул Никита Григорьевич, - грехи наши тяжкие…. Нельзя, штобы Тимошку взяли в розыск, ох нельзя…. Прознают воры про его варначье прошлое, а там и на его, старика, облыжье донесут царю-батюшке…
-Нет, батюшка, Никита Григорьевич, прервал его думы слуга Митрий, - не было покудова никаких вестев.
-Ну ладно, Митька, иди, - старик недовольно махнул костлявой рукой, и снова прикрыл глаза.
Он невольно стал перебирать по памяти, скольких государей пережил. Зная, что грешит, он, перебирая всех, остановился на Борисе Ивановиче Годунове, который был правителем при царе Федоре Ивановиче, - сыне самого Ивана Грозного. Вспомнил, как много лет назад они, внуки знаменитого Аники Строганова, двоюродные братья, - Никита Григорьевич и Максим Яковлевич, оба в дорогих красных кафтанах предстали перед Борисом Годуновым. Вспомнил, как удивился тогда правитель, что они от Сольвычегодска до Москвы за шесть дней сумели добраться. – Вот так и сумели, - с поклоном ответил тогда брат Максим, - раз понадобилися государю, надобно было поспешать.
А повезло тогда братьям лишь потому, что дорога была зимняя, да и тройка, запряженная в легкие санки, была резвой.
Вспомнилось старому Никите Григорьевичу, как обеспокоился тогда правитель, спросив, по хорошему ли они живут по приезду на Москву. И как ответил тогда он, Никита, что живут-де по-хорошему, поскольку на Москве у них четыре двора.
Поговорили они в тот день о житье-бытье на Вычегде. Спросил их правитель про промыслы северные, торговлишку. Остался довольным, что подати в царскую казну шлют богатые. А в заключение вдруг порешил им с братом взять на себя всю заморскую торговлю, да торговлишку с Сибирскими народцами.
-Эх-хо-хо, - вспоминая прошлое, вновь вздохнул Никита Григорьевич, не чувствуя, как по морщинистой щеке побежала и спряталась в белой бороде предательская старческая слезинка…
Сольвычегодские владения Строгановых, находясь в относительно мирном уголке России, были в сравнительной безопасности от нападений и грабежей со стороны инородцев. А вот пермские земли в этом отношении были далеко в неблагоприятном положении. Окруженные со всех сторон инородцами, даже в значительной степени населенные ими, они неоднократно подвергались набегам, как со стороны ближайших туземных племен, которых Строгановы постепенно вытесняли и ограничивали в пользовании несметными богатствами, которыми наградила природа эти земли, так и со стороны улусов сибирского хана Кучума. Близость к тем и другим Строгановых, и возводившиеся ими укрепления, рассматривались теми, как угроза целостности их владений.
Набеги татар, вогулов, башкирцев, и других, подвластных им племен на осторожки, деревеньки поселенцев, заставили Никиту и Максима Строгановых, серьезно призадуматься, как защитить свои владения. В их распоряжении были значительные запасы боевых средств, заготовленных еще их родителями, но был большой недостаток в людях способных к ратному делу.
И вот, будучи на Москве, братья прослышали, что на Волге и Хвалынском море, так тогда называлось Каспийское море, подвизается варначья шайка казаков. Своими грабежами иностранных и русских купцов, и даже царских послов, она навлекла на себя царский гнев, и жестко преследовалась царскими воеводами. Взвесив все, за и против, братья надумали воспользоваться для своих целей услугами именно этих казаков. Узнав все подробности про эту шайку, кто ее возглавляет, братья послали на Волгу к Ермаку Тимофеевичу, Ивану Кольцо, Никите Пану, Якову Михайлову, Матвею Мещерякову, своих послов поступить к ним, Строгановым, на «службу честную». В посланной казакам грамоте, братья убеждали их быть не разбойниками, а воинами царя Белого…. И примириться с Россией.
-«Имеем крепости и земли, - писали они в грамоте, - но мало дружины: идите к нам оборонять Великую Пермь и восточный край христианства».
Казаки приняли предложение, и осенью того же года, по Волге, Каме и Чусовой, прибыли к Строгановым в числе 540 человек, и почти сразу вступили в бой с татарами брата Кучума, Маметкула. А уже на следующий год, снабдив казаков стругами, пушками, пищалями, порохом и продуктами, братья отправили Ермака в поход на Сибирь.
У Чердынского воеводы Василия Перепелицына, были старые неприязненные отношения к Никите и Максиму Строгановым. Он вынашивал обиду, за их пренебрежительное отношение к нему, как к воеводе, назначенному самим государем. Но первопричиной, конечно же, была большая зависть.
И тем, что не удался первый поход Ермака в Сибирь, а также непрекращающиеся набеги на русских поселенцев, вогуличей и татар хана Бехлебея, воевода использовал в своих корыстных целях. Воевода отправил донос на Строгановых, где осветил события на земле пермской с самой неблагоприятной стороны для Строгановых, обвинив их в самовольных действиях. Следствием этого доноса, на имя Никиты и Максима Строгановых, царем послана была гневная грамота о том, что Строгановы, дав Ермаку своих людей, оказались будто-то бы не в состоянии защищаться от нападений хана Бехлебея, и позволили ему многое разорить, пожечь и разграбить, и тем самым стали на путь измены Белому Царю.
К этому времени братья, получив от Ермака, который уже имел несколько удачных сражений, самые утешительные известия о походе, поспешили в Москву оправдываться. Там они изложили государю историю похода во всех подробностях, рассказали об успехах и завоеваниях Ермака и просили «взять под высокую руку» новые земли. К тому же времени подоспел в Москву и посланный Ермаком Иван Кольцо, с большими и дорогими, для государя, подарками.
Тогда государь не только снял опалу с братьев, но и подтвердил грамоты, жалованные Ст
Еще один отрывок Станислава Олейника к роману «Первопроходцы», часть 2. Гражданская война…
…Революция и гражданская война прокатилась по Прикамью, как и по всей России, крутым валом. Участниками этих событий в те далекие времена были рабочие Воткинского и Ижевского заводов, и крестьяне сел и деревень, расселенных по левому и правому берегах реки Камы.
Советская власть тогда была сосредоточена в уездном городке Осе. На 1-м Осинском уездном съезде Советов, который состоялся 28 января 1918 года, и была тогда провозглашена Советская власть. А на следующий день, она была провозглашена и в центре Еловской волости, - в селе Елово. Первым председателем волостного исполкома был избран Иван Плотников, а волостным военным комиссаром был назначен Никанор Стариков. Для охраны только что сформировавшейся власти был создан ревком и отряд из 28 красногвардейцев. Для содержания и вооружения отряда нужны были средства. Исполкомом было принято решение деньги – 300 тысяч рублей взять у Еловских купцов, а оружие было собрано у населения.
Естественно, люди, которые потеряли власть, богатство, не смирились с новыми порядками. Не мирились с новыми порядками и рабочие прикамских заводов и крестьяне сел и деревень. То тут, то там возникали волнения. Вот тут-то отряду и нашли прямое применение. Он стал часто привлекаться для подавления мятежей в деревнях и селах волости.
Особое вдохновение этим мятежам принесли слухи о восстании рабочих Ижевского и Воткинского заводов. И слухи эти оказались не просто слухами, а явью….
…А все началось, казалось бы, с малого. Комиссаров не удовлетворили выборы рабочих Воткинского завода своих уполномоченных. Совдеп не допустил их в свой состав, не говоря уже об управлении заводом. Тогда при организации коллегиального Совета управления заводом, комиссары просто назначили туда самих себя и своих людей - матроса Бердникова, мастера Казенова, каторжанина Баклушина и недоучившегося студента Серебрякова, которые и стали впоследствии руководством завода. Такая, не пользующаяся доверием новая администрация завода, вызвала возмущение среди рабочих. Скрытые обиды и злоба стали переходить в открытую ненависть к новой власти, и все это вело к взрыву. Атмосфера дошла до белого каления. То же самое происходило и на Ижевском заводе. Отличие было лишь в том, что новая администрация завода зашла еще дальше. Она приказала чекистам расстрелять несколько известных рабочих…
1918 год. Прикамье переживало ужасное время. На всей территории от Перми до Казани, по правому и левому берегам Камы, свирепствовали насилие и большевистский террор. Жизнь каждого человека висела на волоске. Всюду под ударами красных лилась кровь невинных жертв, коими были переполнены все тюрьмы. Там в невероятных условиях мучались офицеры и чиновники, священники и торговые люди, рабочие и крестьяне. Каждую ночь шли пытки и расстрелы. В городе Сарапуле, где стоял штаб 2-й Красной армии, со всего края свозили заложников, которых и держали в трюмах речных барж, прозванных в народе, как «баржи смерти». Из одной только Уфы на баржи было доставлено более 200 таких жертв, которые после того, как чехи заняли Уфу, были все расстреляны и сброшены в Каму.
Казнь захваченных восставших Воткинских рабочих красными карателями. Осень 1918 год.
По селам и деревням рыскали агенты ЧК, наводя на всех смертельный ужас. Продовольственные отряды Красной армии отнимали у крестьян хлеб, скот и другие припасы, беспощадно расправляясь с теми, кто осмеливался протестовать против красного насилия. Но нашлись смелые и сильные духом люди, которые начали борьбу с насильниками. Поручики Жуланов и Непряхин Еловской волости, Осинского уезда, в Осинском уезде штабс-капитан Жуланов и поручик Рычагов в Красноуфимском уезде, подобрали таких же, как они смельчаков и, укрываясь в Прикамских лесах нападали на красные продовольственные отряды, уничтожали их, добывая одновременно оружие для борьбы с большевиками.
А в это время на Воткинский и Ижевский заводы стали доходить слухи, что на Волге и Белой, около Самары и Уфы уже нет большевиков. Как-то веселее стало на душе, и появилась надежда избавиться от окружающего их ужаса.
На тайных совещаниях фронтовиков обоих заводов было решено захватить склады оружия и боеприпасов. Никто не сомневался, что все заводское население, так и крестьяне окружных деревень станут на сторону восставших.
Не смотря на то, что сил у красных было больше, чем у восставших, это не страшило фронтовиков.
7 августа, ночью Ижевский завод восстал.
Рабочие Воткинского завода в это время были доведены до пределов ненависти и злобы и представляли собой бочку с порохом. Воткинские фронтовики держали постоянную связь с ижевцами. В день восстания в Ижевске, были посланные туда из Воткинска фронтовики, поручик Непряхин, прибывший к этому времени в Воткинск из прикамских лесов, прапорщики Разживин и Петров. Они доставили ижевцам просьбу, возможно скорее прислать воткинцам оружие. Руководством восстания в Ижевс
решено послать на помощь воткинцам роту в 250 человек, причем каждый боец должен был нести по две винтовки. Эта рота должна была подойти к Воткинскому заводу на рассвете 17 августа, а ее первый залп и должен был быть сигналом к восстанию. Никто из рабочих и не догадывался об этом. Все держалось в строжайшем секрете, ибо это было вопросом жизни и смерти. До последнего дня об этом знала только пятерка тайного Совета фронтовиков. Был разработан план восстания. Велись тайные переговоры с отдельными офицерами-воткинцами. Штабс-капитаны Мудрынин и Шадрин, капитан Чебкасов, ротмистр Агафонов, поручик Пьянков дали свое согласие руководить действиями восставших.
В это время, красные не догадываясь, что их ждет в ближайшее время, были заняты формированием отрядов для отправки на фронт против ижевцев. Готовился даже бронепоезд.
Завод спал, и не было никаких признаков столь уже близкого восстания. Только Совет фронтовиков во главе со своим председателем, решительным и смелым прапорщиком В.И. Мерзляковым, и членами Совета Разживиным, Непряхиным, Мехоношиным и Пьянковым заканчивали детальную разработку действий по разоружению главной опоры большевиков – их красного гарнизона. Было решено по первому сигналу захватить Совдеп и исполнительный комитет. Овладев имевшимися там винтовками, захватить почту, телеграф и телефонную станцию, управление завода и казначейство, а также разобрать рельсы у железнодорожного моста через реку Сивую…
Приближался час «Х». Все фронтовики заняли назначенные места и ждали прихода Ижевской роты, и шедшего с нею оружия. Прошел час, другой. Августовское утреннее солнце осветило завод, а ижевцев все нет, и нет.
Только в 8 часов утра раздался залп, рассыпанные цепи ижевцев входили в завод со стороны Сарапульского тракта. Красные были застигнуты врасплох. Среди красноармейцев началась паника, но, все же сгруппировавшись, ядро более 250 человек, оказало яростное сопротивление. В то время фронтовики – воткинцы, вооруженные одними револьверами в руках сбили красные посты, захватили Совдеп, и, вооружившись захваченными винтовками, бросились на помощь ижевцам. Закипел уличный бой. Частая стрельба огласила улицы. Красные, спасаясь, метались с улицы на улицу, но было уже поздно. Часть красноармейцев разбежалась, побросав винтовки, а главное ядро, человек 360, успело достигнуть кромки леса и ушло в сторону села Дебесы. Коммунисты и чекисты, попавшие в руки восставших рабочих, безжалостно уничтожались.
Из окружных сел и деревень активное участие в восстании принимали офицеры, заработавшие свои чины на немецком фронте. Из них особенно отличились, - организатор «осинцев», штабс-капитан Жуланов, поручики Родычин, Ходырев, Балабанов, Улитин, братья Дробинины, Юдины, и боевые унтер-офицеры, и солдаты.
Кипела боевая работа. Был образован штаб обороны, все было сосредоточено в одних руках командующего армией.
Воткинцы били и громили красные отряды, расширяя территорию повстанческого движения Прикамского края. Поднимались деревни, села. Крестьяне решили покончить с красными комиссарами, выгребавшими из амбаров последние остатки хлеба. По лесным дорогам к Воткинскому заводу тянулись вереницы и молодых 18-19 летних парней и бородатых мужиков. Восстание перекинулось уже и на противоположный берег…
Да, это был страшный удар в самое сердце советской власти. Восстали не офицеры и генералы старой армии, не капиталисты или городская буржуазия. А восстали рабочие и крестьяне. Моральное банкротство советской власти сказалось тогда по всей яркости. Коль скоро в самой цитадели советизма, среди рабочих и крестьян двух крупных заводов, поднята борьба против диктатуры советской власти, то это ли не означало начало конца? Но Ижевский и Воткинский заводы поставляли оружие для Красной армии, а после Тульского оружейного завода, в то время работавшего очень плохо, эти заводы оставались основными поставщиками ружей и отдельных к ним частей. А потому, отдать эти заводы белым, было бы равносильно подписать капитуляцию. Допустить этого молодая Советская власть, никак не могла. В ответ на восстание посыпались истерические приказы Троцкого сравнять вероломные Ижевск и Воткинск с землей, «…беспощадно уничтожить ижевцев и воткинцев с их семьями». Из Москвы, Петрограда, Казани были двинуты коммунистические и латышские части, получившие задание, во что бы то ни стало очистить Ижевско-Воткинский район от белых.
Спешно началось формирование частей красной гвардии и в Осинском уезде. В мае 1918 года в уезде было объявлено военное положение. Формировались 1-й и 2-й Камские полки. В Еловской волости в селе Крюково был сформирован 3-й Камский полк. Командиром полка был назначен Соловьев. В состав полка был включен батальон китайских интернационалистов под командованием Ли Чунсена и Куо Вандюна.
Весной 1918 года добровольческие Воткинские и Ижевские дивизии белых, пошли в наступление на Пермь. Шли и пешим порядком, и на захваченной у красных военной флотилии. В районе села Елово с ними вступил в бой 3-й Камский полк. Полк потерпел поражение. Погибшие красноармейцы, матросы и китайские интернационалисты, были захоронены на краю села и только после освобождения Прикамья от белых, их останки были перенесены и захоронены в центре села.
Оставшиеся в живых были помещены на баржу смерти. Такие баржи смерти были сначала у красных, которые содержали там всех противников советской власти, а на данный момент, они оказались в руках белых…
…Конец мая 1918 года. Тяжелый бой, гремел тогда на берегах и водных просторах Камы, более суток. Жители села Елово притихли в своих домишках, и выжидали, – кто победит, - красные, или белые….
...Только позавчера, за все эти месяцы смуты, было сравнительно тихо. Но вечером, когда под небосводом яркой блесной качался месяц, а по искристым заливам шумно играли судаки и сомята, к селу неожиданно подошла большая колонна красных. А чуть позднее, к пристани причалил пароход «Русло». Народ совсем затих. Он уже привык выжидать.
С утра было пасмурно и мглисто, с неба сыпалась мелкая водяная пыльца. Красногвардейцев в селе уже не было. Только у пристани пыхтел парами пароход «Русло». Неожиданно, снизу Камы, откуда-то из-за утеса, послышалась ружейная и пулеметная стрельба. Она то усиливалась, то затихала. Несколько снарядов выпущенных из пушки установленной белыми на Красной Горке, разорвались вблизи церкви Петра и Павла. Один снаряд попал в колокольню и разворотил ее левую сторону. От пристани отчалил пароход «Русло» и, пыхтя, медленно пошлепал плицами вниз по Каме. К ружейной и пулеметной стрельбе, добавились еще и орудийные выстрелы. Они то усиливались, то снова затихали, и, наконец, все, как-то сразу, стихло. Сквозь моросящую мглу доносились только одиночные ружейные выстрелы. Начался сильный дождь. А к вечеру, обыватели увидели на улицах конных и пеших белых. Богатеи, те все высыпали на улицу, зазывали к себе домой офицеров. Командовал белыми штабс-капитан Жуланов, сын местного купца Афанасия Жуланова. Оставив за себя своего заместителя поручика Мазунина, и отдав тому все распоряжения, он ушел в дом к своим родителям.
Утром все мужское население согнали на край села, где к ним обратился штабс-капитан Жуланов. Он призвал всех добровольно вступать в ряды повстанческой армии. А если кто добровольно не пойдет, тот будет призван в принудительном порядке. В конце импровизированного митинга, всех мужчин с подводами отправили на недавнее поле боя, чтобы собрать всех погибших, как белых, так и красных. Похоронили и тех и других на окраине села, но в разных могилах. Тяжело пришлось этой «похоронной команде», когда вытаскивали погибших с полуобгоревшего сидящего на мели парохода «Русло». Тогда там были собраны почти все Еловские лодки. А на берегу, прямо под дождем, под усиленной охраной, сидела довольно большая кучка, взятых в плен красногвардейцев.
На следующий день, почти все население Елово высыпало на берег. На стрежне, чуть ниже села остановилась баржа. Баржа, как баржа, но на ней стояла, пока пустая виселица. Всем стало ясно, - пришла печально известная «баржа смерти». Подождав, пока команда баржи, убрав чалку, бросит якорь, тянувший ее буксир, дав несколько коротких гудков, ушел выше села к нефтебазе, за нефтью. А в это время к берегу, где находились пленные, каратели гнали с ближайшей округи приговоренных к смерти. А потом, их всех вместе, оборванных, избитых шомполами и нагайками, принимали на барже, и бросали в трюм. Среди прибывших арестованных, выделялся высокий плечистый парень в грязной солдатской шинели. Руки его были завязаны сзади. Макар Заварзин, так звали этого парня, оказавшись на палубе с последней лодкой, осмотрелся. На барже было тихо. Легкий ветерок лениво покачивал три пустые петли виселицы. По палубе, уныло опустив хвост, бродила рыжая собака-дворняжка.
Солдат-конвоир тронул замешкавшегося Макара за плечо:
-Давай, паря, трогай, тебя там подпоручик Беляев ждет не дождется.
-Не хватай! – вырвал плечо из под руки конвоира Макар. – Сам пойду. Солдаты, оцепив задержанного, с винтовками наперевес, повели его в каюту начальника конвойной команды. Каюта была маленькой, и разделена на две части занавеской. За столом, застеленным зеленоватой скатертью, сидел средних лет подвыпивший подпоручик. Перед ним стояла полупустая бутылка с вином, и два наполовину наполненных стакана. Рядом стояло блюдо с яблоками.
-Николя, никак новенькие поступили? – из-за занавески выплыла полная фигура, рослой ярко накрашенной брюнетки. Подойдя к Макару, она дыхнула на него пьяным перегаром, и, потрепав рукой его подбородок, пропела. – Какой красавчик! Николя, ты должен подарить его мне. Я сначала должна сама с ним поиграться…
-Потом, потом, Марго, - недовольно поморщился подпоручик, принимая от конвойного пакет с сургучной печатью.
Осмотрев пакет, он поднял глаза на конвойного и коротко скомандовал:
-Развяжите его!
Нахмурив брови, Беляев медленно читал сопроводительную бумагу. Марго сидела напротив и курила папиросу. Выставив из под халата бесстыдно оголенную ногу, она взглядом хищницы смотрела на стоявшего перед столом Макара. Парень был, бесспорно, красив, и не только лицом, но и телом. Его природную красоту не портила ни ссадина на левой скуле, и ни растрепанные на голове волосы Она медленно раздевала его взглядом, потом, пробежав взглядом по тщедушной фигуре подпоручика, раздраженно ткнув потухшей папиросой в блюдечко, встала, и скрылась за занавеской.
В сопроводительной записке коротко излагалась история Макара Заварзина. Рабочий Воткинского механического завода. Он, как и все восставшие рабочие завода, добровольно вступил в полк капитана Жуланова. Два дня назад разведка белых поймала красногвардейца, то ли командира, то ли комиссара. Макару Заварзину было поручено сопроводить задержанного комиссара в штаб. Но, неожиданно посочувствовав большевику, тот отпустил его. Пришел в Елово сам. В контрразведке во всем признался. Вот так и оказался Макар на барже смерти.
Подпоручик, прочитав бумагу, посмотрел на Макара, и, неожиданно улыбнулся:
-Садись, солдат. Устал, наверное, пока шел от Дуброво до Елово?
-Да уж, малость есть, смело кивнул Макар, и сел на стул, на котором совсем недавно сидела Марго.
-Что ж ты, солдат, большевика-то отпустил? Сам большевик, что ли? Сказал бы, что тот сбег, да и все. А ты, дурак, взял да признался, что сам отпустил. А тебя бы они не отпустили, поверь мне. Они тебя бы сразу к стенке поставили. Ну, что молчишь, отвечай, когда тебе начальник конвойной команды задает вопросы, - повысил неожиданно голос подпоручик.
-Да нет, господин подпоручик, не большевик я, да и нешибко к большевикам-то меня тянет. – Сразу подтянулся Макар. - А отпустил, потому, что похож он был на моего старшего брата, погибшего в 14 годе в Карпатах…. Уж больно похож, господин подпоручик …
-Эх, наивная ты простота, солдат, «похож на моего брата». И соврать-то даже не можешь. Нет у тебя брата, и не было никогда. Сестра у тебя есть. Ты забыл, что ваш полк формировался в Воткинске. И твои сослуживцы показали, что нет у тебя брата. Вот так-то, солдатик. Курить-то хочешь? – неожиданно спросил подпоручик.
-Да, не плохо бы, - снова осмелел Макар. А то кисет-то мой с табаком отобрали конвойные….
-Что ж, кури солдат, - подпоручик подсунул Макару пачку папирос и коробок спичек.
Макар закурил. Затянулся пару раз и почувствовал, как все вокруг поплыло. Но это было ненадолго. Вскоре голова снова прояснилась, но во рту оставался неприятный привкус. Ему, в последнее время привыкшему к махорке, душистый табак папиросы был не привычен.
-Так, так, так, - подпоручик постучал по столу пальцем, и снова посмотрел на Макара.
-Жить то, хочешь?
-Да как не хотеть-то, господин подпоручик.
-И невеста наверное есть?
-И невеста есть, - кивнул Макар.
-А что же, ты, дурак, большевичка – то отпустил? «На брата он похож», видите ли, - подпоручик неожиданно сменил добродушную беседу на допрос задержанного солдата. - Отвечай!
-А что отвечать-то, - Макар поднялся со стула и смело посмотрел в глаза подпоручику. - Ошибся я, вступив добровольцем в полк. Не будет толку-то, побьют вас всех…
-Значит, комиссар переубедил тебя, но почему с собой - то не взял? – неожиданно спокойно отреагировал на реплику Макара подпоручик.
-Да, звал он, а я не пошел. Не хочу воевать, - ни за белых, ни за красных…
-Да, солдат, вижу, не хочешь ты жить. И, посмотрев на конвой, скомандовал, - в приход его…
-Подожди, подожди, Николя! - Из-за занавески, словно выпорхнула огромная Марго. На ней были туго обтягивающие огромный зад, офицерские бриджи, на ногах, блестящие хромом сапожки. Объемную грудь обтягивала черного шелка кофточка. На офицерском ремне висела кобура с револьвером.
-Это нечестно, Николя! Ты же мне обещал этого красавчика! - глаза Марго от возбуждения лихорадочно блестели.
-Ты же знаешь, Марго, я никогда не нарушал своего слова, - подпоручик, достал папиросу из пачки, постучал мундштуком о коробку и сунул в рот. – Сейчас конвойные его приготовят, и он твой.
-Давайте, братцы! – махнул он рукой конвойным.
Солдаты схватили Макара под руки, вытащили на палубу и стали срывать шинель.
- А ну, не трожь! Я сам! Он словно пушинок стряхнул от себя конвойных. Снял шинель, посмотрел на виселицу, и сказал:
-Я готов…
Скрипя кожей портупеи, подошел подпоручик. Показав глазами на виселицу, он усмехнулся, - туда, солдат, не пришла еще твоя очередь. Сначала сюда, - он перевел глаза на широкую скамью.
-Ложись!
-Ваше благородие, дозвольте рубаху-то снять. Иссекут ее. – Он уже понял, - будут пороть розгами.
-Сними.
Подошла Марго. Лихорадочно блестевшими глазами, он пробежала по мощному торсу Макара, провела рукой по его могучей волосатой груди, и, прерывистым голосом скомандовала:
-Штаны сними! Их тоже иссекут!
Пробежав взглядом ниже пояса Макара, Марго, сверкнув глазами, скомандовала, - ложись на скамью. В руках у нее был пучок розг.
-Макар, зло посмотрел на женщину, и лег на лавку.
Марго била по телу Макара со сладостным остервенением. Словно пули посвистывали тугие прутья.
-Раз, два, три…- считал конвойный урядник. У каюты заиграла гармонь. Она гремела и гремела над рекой. Макар догадался, - играют, чтобы заглушить его крики.
-От бабы да кричать?!- мелькнуло у него в голове, и он, стиснув зубы от боли, не кричал, и даже не стонал. Вся спина, и то, что ниже пояса, было покрыто частой решеткой горячих, набухших кровью рубцов. Макар словно через кровавую пелену, обвел всех взглядом. Вот подпоручик Беляев, с улыбкой смотрит на него. В руке его дымящаяся папироса. Вот, выставив обтянутый бриджами широкий зад, наклонившись над ведром, умывается Марго. Ей поливает из ковша молоденький солдатик. С широко открытыми от изумления ртами, стоят солдаты конвойной команды. А как же. Такое у них случилось впервые. Подвергнутый экзекуции дезертир, не то, что не издал ни одного крика, но даже не застонал.
Премозвогая боль, Макар с трудом натягивал на себя рубаху, шаровары, потом шинель. Словно издалека, до него донесся голос подпоручика Беляева, - в трюм его…
В трюме находилось около двух сотен смертников. Тут были и русские и татары, и чуваши, и башкиры. Бывшие солдаты - фронтовики, красногвардейцы, партизаны, члены сельских и деревенских советов. Люди были собраны почти со всего Прикамья белыми карательными отрядами. Одеты были в драные шинели, зипуны, какие-то дерюги, рваные армяки. Кто был бос, кто в лаптях. Кожаная обувь, которая годилась для носки, была отобрана конвойной командой. Все были исхудалые, длинноволосые, бородатые, грязные. Лежали на почерневших от времени голых досках, под которыми, то тут, то там, хлюпала вода. Стоял густой запах гнили, тлена. В трюме лежало уже четыре трупа, но конвойная команда не разрешала их выносить. Всем было понятно, - сделано специально, чтобы показать, - с этой баржи никто живым не выйдет. Трупы собрали и сложили в корму трюма, туда, где была большая груда дров, которыми, в холодное время суток, протапливали каюты конвойной команды и конвойного начальника.
Гудки возвратившегося с нефтебазы буксира, в трюме услышали почти все. Потом заиграла гармонь. Сразу зашевелился лежавший и сидевший в трюме народ. Послышались голоса:
-Опять кого-то порют!
-Господи, опять!
-Да нет, просто гармошка играет…
-Какая на хрен гармошка! Ты послушай!
-Да, снова кого бьют, - и снова тишина в трюме.
Затихла гармонь. Снова гудок буксира, и баржа, лениво дернувшись, медленно тронулась.
Открылся люк. Смертники даже не успели посмотреть какое там небо, как сверху что-то огромное покатилось вниз по трапу. Гулко ударилось о доски и кучей осталось лежать. С грохотом захлопнулся люк, и снова тишина. Трюм, сжавшись, притих. Теперь оставалось ждать, кого потащат на виселицу. Так было всегда, - сначала порют, потом виселица…
-Эй, друг, - тишину нарушил хриплый голос, - ты откель будешь-то?
Макар молчал.
-Да каюк ему. Видать, после кокаина Маргуша так распоясалася, што парня-то и погубила! – раздался голос с противоположной стороны.
Несколько человек бросились к трапу. Один из них прижался ухом к груди, Прислушался, и тихо скомандовал:
-Воды. Живой пока…
После того, как обтерли смоченным подолом рубахи лицо, Макар открыл глаза.
-Ты кто? – спросил он склоненное над ним бородатое лицо.
-Я то кто? Из Дуброва я. Председатель совета. Как с фронта пришел, так и выбрали. А звать-то меня Михаил Зубов…. А ты то кто будешь, паря?
-Воткинский, я…. С завода.
-Ни хрена себе, - из темноты послышался знакомый уже голос, - так вы же все противу советской власти воюете, Как ты тута-то оказался?
-Ладно, приставать к парню-то, попал сюды, значит он не противу советской власти, - повернулся в темноту на голос Зубов…
Михаил Зубов на барже полмесяца. Так сказать, старожил. Так долго никто из заключенных на барже не задерживался. И никто из них так и не понял, как этот человек, как-то сам по себе, был признан ими непререкаемым авторитетом. А началось все недели две назад. Тогда рано утром, урядник, наклонившись к открытому люку, громко называл фамилии очередных жертв на экзекуции. Тогда это была не порка, а виселица. Когда назвали его фамилию, после некоторого молчания, он неожиданно спокойно заявил, что Мишку Зубова уже как неделю тому, отправили в штаб «духонина». Выматерившись, урядник, зачитывавший фамилии, сказал, что этого не может быть.
-Как не может быть!? – прикинулся возмущенным Зубов, и, перемеживая все забористым матом, добавил, - вы лучше бы вели свою бухгалтерию, а меньше пили свою самогонку. А не веришь, так давай спускайся сюда, да пересчитывай всех по новой.
Трюм замер. Такой смелости от Зубова никто не ожидал. И надо было отдать должное всем этим смертникам, - ни у кого из них, даже мысли не было, чтобы ценой спасения своей жизни, выдать Зубова. После этого он и был признан непререкаемым авторитетом. Он оказывал помощь больным, внушал всем веру в спасение. Но никак не мог придумать, как спастись. Он знал, что вызывают наверх по одному. Повесят, или расстреляют, вызывают следующего. Порой, за день, в расход пускали до десятка смертников.
Макар Заварзин был младше Зубова лет так, на десяток. И по молодости своей на фронте не был. А солдатом этой весной стал по своей дурости. В последнее время славился он в Воткинске, как гордый, горячий и бесшабашный парень. А совсем недавно, он был совсем другим. Этой весной с Макаром произошло, что-то непонятное. Как работящий, прилежный и грамотный юноша, окончил церковно-приходскую школу, он был принят на завод учеником токаря. Отец его также начинал токарем, а стал мастером с высокой зарплатой. Рассчитывал, что и сын пойдет по его стопам. Но, увы, гражданская война все перемешала. Макар стал часто прогуливать работу. Каждую ночь напивался, буйствовал. Когда пришла советская власть, его вызвали в ЧК и предупредили, если он не прекратит пить, и не выйдет на работу, он, по закону военного времени, будет расстрелян.
Но пить он перестал не по этой причине. Рабочие Ижевского и Воткинского заводов, а также крестьяне округи, не выдержав издевательств ЧК, и беспричинных расстрелов, подняли восстание. Вспомнив, что и ему в ЧК угрожали расстрелом, он, как и многие его знакомые, записался добровольцем в полк, которым командовал их земляк, уроженец какого-то села с верховьев Камы, фронтовик, капитан Жуланов. Вот так и стал Макар Заварзин рядовым Воткинского полка добровольческой дивизии. В бою под селом Дуброво, был взят в плен какой-то комиссар. Ротный, прапорщик Зуев, из инженеров завода, вызвал к себе знакомого по заводу Макара Заварзина, и сказал:
-Вот, что Макар, я знаю тебя, как надежного человека. Ты должен доставить комиссара в штаб полка. Полк сейчас в Елово, это двадцать километров от Дуброво. Доставишь, возьмешь расписку, и жди нас там. Мы соединимся с полком через пару дней. Прочистим тут деревеньки, и будем в Елово. Ты парень здоровый, молодой. Надеюсь, комиссар от тебя не сбежит. А для надежности свяжи ему сзади руки.
Комиссар оказался таким же рабочим, как и он, Макар, но не с Воткинского, а с Мотовихинского завода. Пока шли, о политике не говорил ни слова. Постоянно шутил, рассказывал анекдоты, над которыми оба смеялись как дети. О том, что комиссара звать Петром, а по фамилии Морев, Макар знал из сопроводительной бумаги. Когда до Елово оставалось верст десять, Макар решил сделать привал. Расположились под разлапистой елью.
-Давай-ка, Петя, - обратился он к пленному по простому, развяжу тебе руки, а то сидеть-то тебе будет несподручно. Развязав руки, он снял вещмешок, достал краюху хлеба, разломил пополам и протянул пленному. – Возьми, погрызи, что есть, а то небось со вчерашнего во рту-то ничо не бывало. А вот попить-то, только вода, - он снял фляжку с ремня и положил ее рядом. Когда перекусили. Макар достал кисет с махоркой и предложил пленному закурить.
-Тебя то, как звать? - неожиданно спросил пленный комиссар своего конвоира. – Меня-то ты знаешь, как я понял из бумаги, что у тебя за пазухой, а как тебя звать, не знаю. Все-таки, как-никак, уже знакомцы.
-Макаром, - Заварзин посмотрел на пленного, - тебе-то зачем?
-Ну, как же, - ответил тот, собирая в руку оставшиеся от корки хлеба крошки, и бросив их в рот, добавил, - как никак, христиане…
-А што ж вы, христиане, да еще рабочие, своих братовьев-то под расстрел ведете. Скольких-то рабочих, да баб-то их вы расстреляли у нас в Воткинске!? – Не выдержал Макар, и так зло посмотрел на пленного, что тот невольно сжавшись, подумал, - да, понаделали делов-то, вот сейчас и приходится расхлебывать, - а вслух сказал:
-Революций, Макар, без жертв не бывает. Тех, кто у вас в Воткинске, да Ижевске так поступал, все отданы под суд революционного трибунала…. А ты знаешь, Макарушка, как ваши-то добровольцы, с красными-то поступают….
-Знаю, - неожиданно прервал пленного Макар, и, поднявшись на ноги, прицепив к поясу ополовиненную фляжку с водой, забросив на плечи вещмешок, взял винтовку наперевес, и зло скомандовал, - А ну, хватит болтать, марш вперед!
-А руки-то, Макар, што не связал, а вдруг сбегу.
-От меня не сбежишь, - ответил тот. А побежишь, так с винтаря достану…
-Эх, Макар, Макар, - тяжело вздохнул неожиданно пленный. Ведь ты же, грамотный рабочий. Неужели тебе непонятно, что вся Россия поднялась против эксплуататоров. Не победить вам, Рассею-то. А она от вас ничо не оставит. Подумай-ко над этим.
Когда подходили через лес к деревне Барановке, от которой до Елово оставалось версты три, Михаил неожиданно скомандовал:
-А ну, стой!
Пленный остановился.
-Вот, что, Петр, Давай-ко, беги отсюда, куда глаза глядят!
Пленный медленно повернулся к конвоиру, удивленно посмотрел на того. Нет, стрелять в него тот явно не собирался. Винтовка, которую он всегда держал наперевес, висела на ремне за правым плечом.
-Может, вместе пойдем, Макар, - неожиданно тихо предложил пленный. Он уже понял, конвоир не шутит.
-Нет уж, товаришок, не пойдем, - Макар зло посмотрел на пленного, - мне вы, и красные, и белые, - вот уже где, - Он ребром ладони провел у себя по горлу. - А ну, давай, беги отсель, пока я не передумал, - Макар забористо матюгнулся, и не оглядываясь, пошагал в сторону Елово.
Почему он признался, что отпустил пленного сам, и соврал, что тот похож на его несуществующего брата, Макар не мог объяснить и сам себе. Когда он передавал сопроводительную бумагу начальнику контрразведки, и объяснил тому, где пленный, тот лишь удивленно посмотрел на него, и коротко сказав одно слово: «Дурак». Потом написал какую-то бумагу, положил ее в коричневый пакет, залил сургучом, приложил печатку, передал двум солдатам, и скомандовал:
-Арестовать, и на баржу к подпоручику Беляеву.
Подпоручик Беляев заглянул в журнал, где был список смертников, допил из стакана вино, вышел из каюты. Марго, нанюхавшись кокаина и напившись вина, спала на кровати, за занавеской. Увидев подпоручика, солдаты поднялись с лавки и, подтянувшись, выжидающе смотрели на своего конвойного начальника. Подпоручик посмотрел на виселицу, где висели два тела, поморщился, и коротко скомандовал:
-Убрать! Уже завоняли, пора обновить!
Урядник бросил взгляд на стоявших рядом солдат, и молча кивнул на виселицу. Те быстро обрезали веревки, подхватили тела и сбросили их за борт. Также сноровисто забросили на перекладину две новые веревки…. Подпоручик удовлетворенно кивнул, и показал уряднику на люк трюма.
Открыли люк. Из залитого мраком трюма баржи, дохнуло сыростью и резким запахом тлена. Подпоручик отвернулся, вздохнул, и решительно наклонился над люком. В затхлой барже, словно по подземелью, прокатился его голос:
-Макар Заварзин!
Трюм дышал тяжелым молчанием.
-Опять старая песня, - вздохнул подпоручик и, посмотрев на урядника, скомандовал:
-Разберись-ка Афанасий, - и, отойдя в сторону, достал из кармана бридж пачку с папиросами, закурил.
Урядник опустился по пояс в люк, и прокричал:
-А ну, мать вашу…! Выходи, пока не закидали вас гранатами! Выходи Заварзин! Живо!
-Обожди, маленько! – донеслось из глубины трюма. Обожди, дай сапоги сыму, тута есть кто и без сапог, а то пропадут зря-то.
И трюм словно прорвало. Поднялась разноголосица. Непонятно, кто и что кричал. В основном материли конвойную команду.
Макар вылез из люка, остановился, вздохнул. Вечер мягко катился по берегам Камы. От высокого правого берега на баржу падала тень. А в тени реки, уже светились бакены. На заплесках левого берега догорали отблески вечерней зари.
Взглянув на Каму, Макар неожиданно почувствовал себя, как никогда бодрым и сильным. Он чувствовал, как уверенно бьется его сердце. Он уже твердо знал, что будет жить. Как? Не знал. Но знал, что будет жить. Он уверенно, в окружении солдат подошел к виселице и остановился. Прогретая за день залитая гудроном деревянная палуба баржи, приятно ласкала его босые ноги.
Подпоручик Беляев стоял у виселицы. Он был также спокоен, а если быть точнее, равнодушен. Его усталые глаза светились тускло. Подпоручик посмотрел на потухшую папиросу, и небрежно бросил ее за борт. Эта небрежно брошенная за борт папироса, словно подчеркивала, что вот так небрежно, легко и бездумно, сейчас закончится и его, Макара, жизнь…
-Садись, посиди, – прервал его мысли подпоручик Беляев, кивая на стоявший под виселицей табурет.
Макар посмотрел на табуретку, на подпоручика. - Да пошел ты, подпоручик…. Вешай быстрее…. Благодетель хренов!
-Спокойно, солдатик, спокойно. Не надо митинговать…. Аудитория не та. Сейчас повешу.
Подпоручик поднялся на табуретку, начал привязывать висевшую на перекладине веревку. Никто из конвойной команды не умел вешать, как он. Солдаты делали это с какой-то воровской торопливостью, а подпоручик спокойно, не спеша, и, пока делал петлю, некоторые приговоренные падали у виселицы замертво, или сходили с ума. Он и сейчас, не изменяя своим правилам, готовил петлю неторопливо, - примерял, завязывал узлы, распутывал, снова завязывал, и изредка бросал взгляды на обреченного. Но тот, на удивление, стоял спокойно, и невидяще смотрел на бегущий мимо берег.
Когда, наконец, все было готово, Макара обожгла, как молния мысль, - это конец… Он беспокойно огляделся вокруг. Он стоял в окружении солдат конвой команды. Буксир, тяжело пыхтя, тянул баржу. От кормы буксира вилась взбудораженная вода. И снова солдаты с винтовками, виселица, подпоручик, готовящий петлю…. Макар вдруг почувствовал себя маленькой песчинкой в этом огромном мире…
-Ну - тес, а теперь нужно петельку-то смазать, - голос подпоручика, вернул Макара в действительность.
Прерывисто дыша, Макар наряжено следил, как подпоручик натирает петлю мылом, и вдруг почувствовал, как внутри его поднимается, какая-то дикая сила.
-Эх, хороша петелька! – снова до него донесся голос подпоручика.
Макар смотрел, как, подпоручик стал примерять петлю на себе. А когда, надев ее на свою шею, подмигнул ему, он вдруг почувствовал, что дикая сила рванула из него. Он не понимая, что делает, остервенело ударяет босой ногой по табуретке, на которой стоял с петлей на шее подпоручик, прорывается сквозь строй оторопевших солдат к борту баржи, и бросается в воду. Он уже не видел, как Беляев, взмахнув руками, сыто икнув, повис в петле. Не видел, как суматошно забегали по барже солдаты…
Повиснув в петле, подпоручик, крепко зажав в правой руке кусок мыла, судорожно дергал ногами. Глаза выскочили из орбит и наливались кровью.
Нож! Давай нож! – суматошно кричал урядник, стоявшему рядом солдату.
Лицо подпоручика быстро покрывалось сине-багровыми пятнами. И только теперь до урядника дошло, что нужно делать. Он обхватил подпоручика за ноги и приподнял.
- Режь петлю, сучий потрох, - крикнул он растерявшемуся рядом солдату. В руке того был нож. Петлю обрезали, подпоручика положили на палубу. Какое-то время он лежал неподвижно, потом порывисто закашлял, брызгая слюной и содрогаясь всем телом.
Склонившиеся над ним солдаты облегченно вздохнули.
-Где приговоренный!? – неожиданно рявкнул урядник. – Искать, сучьи выродки! Солдаты подскочили к борту, заклацали затворы, застучали выстрелы.
Макар пришел в себя только в воде. Он знал, что солдаты сейчас стреляют ему вслед, и поэтому, сколько хватало воздуха в легких, шел под водой. А когда вынырнул, глубоко вздохнул и оглянулся в сторону удаляющейся баржи. Он увидел солдат, суматошно бегающих вокруг виселицы, несколько из них стояли на корме и стреляли в его сторону. Мимо Макара неслись ветки, какие-то коряги. Он, напрягая все силы, саженками поплыл в сторону темнеющего берега.
Вокруг стонущее забулькало. «Стреляют», - мелькнуло у него.- «Не дай Бог, еще попадут», и не раздумывая, глубоко вздохнув, снова нырнул, и сколько хватило сил, поплыл под водой. Стиснув зубы, он остервенело греб руками, отталкивался ногами. Но воздуха не хватало. Голова, казалось, пухла и разрывалась. Когда уже не оставалось никаких сил, он решил вынырнуть. Вынырнул в торчащий из воды кустарник. Оцарапав плечо, он рванулся вверх, и, увидев над собой крону дерева, глубоко вздохнув, прикрыл глаза. Он держался руками за ветки, и отдыхал. Медленно приходя в себя, открыл глаза. О барже он уже не думал. Сумерки быстро сгущались. На небе стали появляться звезды. Макар посмотрел в сторону кроны, под тенью которой угадывался берег. Повел под водой ногами, и неожиданно почувствовал песчаное дно. Осторожно, выпутываясь из кустарника, выбрался на берег.
Шел долго. Пройдя версты две по течению, вдоль берега, остановился. До него донесся слабый запах дыма. Ошибиться не мог, где-то поблизости горел костер. Он уже хотел было бежать на дым, но здравый смысл остановил. А вдруг там белые?
Макар осторожно ступая босыми ногами по пожухлой траве, пробирался между деревьев. Вот блеснул огонек, вот еще раз, и вот перед его взором возник небольшой костер, на рогульках над ним висел котелок. По запаху варева, Макар угадал, в котелке готовится уха. Вокруг костра сидели трое бородатых мужиков. Двое в шинелях, один в армяке. Тот, который был в армяке, был перепоясан офицерским ремнем, на котором висела кобура с револьвером. На головах у всех были видавшие виды, солдатские картузы. Рядом лежали две винтовки и один обрез. Макар остановился и прижался к дереву. Мужики о чем-то тихо переговаривались. Вот свернули самокрутки, закурили. Крепко запахло махоркой. Макар решил, - нет, это не белые. А кто, красные, или просто бандиты, пока не ясно. Голод не давал покоя, и он ни о чем не думая, пошел прямо к костру.
-Здорово, мужики! – громко сказал он, остановившись перед костром.
Обомлевшие мужики, схватившись за оружие, молча смотрели на выросшую перед ними огромную фигуру полуголого бородатого человека. Он смотрел на мужиков без опаски.
-Ты хто таков? – тихо произнес один из мужиков. Он наставил на Макара свой обрез.
-Макар Заварзин, из Воткинска я. А недавно сбежал с баржи смерти. Слыхали про такую-то? Повесить хотели, а я взял, да сбежал. А вы кто такие-то будете? Вижу не белые, а кто не пойму.
Макар спокойно подошел к костру, и протянул к племени руки.
-Слышь-ко, мил человек, баржу-то мы видали, шла она мимо не так давно, буксир ишо ее тянул. И стрельбу слыхали…. Не по тебе ли стреляли-то?
-По мне, - кивнул Макар, потирая над пламенем руки.
-А не врешь? – глухо спросил сидевший рядом мужик.
-А ты догони баржу-то, да спроси у начальника конвойной команды подпоручика Беляева, - повернул голову в сторону говорившего Макар.
Двое мужиков захохотали.
-Ну, Митрий, рассмешил, «не врешь, вишь ли». Не врет он, Митрий. А ты садись, Макарушка, ближе к костру, мокрый весь, простынешь ишо.
-Ванька, достань из своей котомки-то гимнастерку, ту которую ты позавчерась снял с унтера.
И повернувшись к Макару, пояснил, - Недельку, как тому, под Крюково в лесу один унтер собирал грибы, да попал на нас. Пришлось шлепнуть ево. Гимнастерка-то как раз на тебя. Унтер-то такой же здоровый был, как и ты. Револьвер-то ево с ремнем я себе оставил, а винтовку мою, ты бери себе.
-А ты, Григорий Иваныч, доставай-ка сапоги унтера, глянь, парень то босой совсем, - язвительно ответил тот, которого назвали Ванькой, - между ног его была котомка, из которой он доставал гимнастерку.
-А как жо, отдам и сапоги, а вот шинельки-то на унтере не было. Ниче, бог поможет, так и шинельку добудем, - добродушно согласился тот, которого назвали Григорий Иванович. Макар безошибочно угадал в нем старшего.
Когда снял мокрые гимнастерку, и исподнюю рубаху, мужики, увидев его исполосованную розгами спину, переглянулись.
-Иван, хотел было расспросить его, но Григорий Иванович, тихо остановил, - ишо не время. Подожди, сам расскажет.
Угостившись ухой, накурившись махорки, просушив исподнюю рубаху, кальсоны и солдатские бриджи, он, заложив руки за голову, лежал у костра на лапнике, и рассказывал приютившим его людям про баржу смерти. Когда дошел, до того, как пнул табуретку, на которой стоял с петлей на шее подпоручик и нырнул в воду, внимательно слушавшие его, почти враз охнули.
-Ну, ты, Макар, и смелый мужик, затягиваясь самокруткой, Григорий Иванович, как до тебя дошло-то…
-А не знаю. Сам не пойму, как…. Там еще баба у подпоручика есть. Звать Марго, Нюхает кокаин, и пьет вино. Вот она-то меня и стегала розгами. Больно стегала, стерва…. С наганом на поясе ходит…
-Она што, жонка подпоручика-то, али как? – спросил лежавший рядом Иван.
Но ответа не получил. Макар уже крепко спал.
Утро было пасмурное, мглистое. Солнце спряталось, посыпалась мелкая водяная пыльца. Кама стала угрюмой, берега потеряли четкость своих очертаний. Григорий Иванович поднял всех рано. Макару пояснил, что все трое разведчики партизанского отряда, и теперь им нужно возвращаться назад. Макару предложил идти с ними.
-Вот, што, Макар, тебе идти-то некуда, пошли с нами. Кроме партизан, тут только белые. Поймают тебя, снова петля, в лучшем случае, расстрел. Тебе одна топеря дорога, - в партизаны.
Макар сразу согласился.
В партизанском отряде, в который привели разведчики Макара, насчитывалось не более тридцати человек. Основной костяк, - сбежавшие от белой мобилизации бывшие фронтовики, человек пять членов бедноты из села Дуброво, и до десятка рабочих с Воткинского завода. Узнав Макара, те удивились, как тот, добровольно вступивший в добровольческий полк, вдруг дезертировал. Но когда Макар рассказал всю свою историю, только ахнули. А когда рассказал, что попал на баржу смерти из-за того, что отпустил одного комиссара, Григорий Иванович, который стоял рядом спросил:
-Постой, постой, Макар. А как зовут этого комиссара-то?
-Как, Да Петр Морев, зовут-то его.
Услышав ответа Макара, все сразу закричали наперебой:
-Так энто наш командир! Энто про Макара тогда говорил он, што тот спас ево от смерти.
-Ну, повезло тебе, Макар, - улыбнулся Григорий Иванович, – завтра наш командир будет здеся, вот вы и повидаетесь…
На следующий день встреча бывшего конвоира и бывшего пленного, действительно была теплой. Они уединились в землянке и долго там разговаривали. Макар, рассказывая про баржу смерти, на которой до двухсот человек приговоренных к смерти, долго уговаривал Морева совершить на нее нападение…
Белые в панике отступали.
Баржа смерти, так и не дойдя до Перми, повернула назад.
В Гольянах, где несколько месяцев назад красный миноносец освободил такую же баржу смерти, как и у подпоручика Беляева, буксир заправился нефтью и мазутом, и, дав короткий гудок, взял эту баржу на буксир.
Конвойная команда повеселела:
-Теперь уйдем, от краснопузых! Уйдем, ребята! – подбадривали друг друга солдаты.
Буксир ходко тянул за собой баржу. Ночь прошла спокойно. На заре поднялся низовой ветер. Начался шторм. К вечеру шторм усилился. Ветер бил по правому борту буксира, отчего тот стал припадать на левый бок.
-Как бы плохо не было, - сказал капитан буксира Дехтянников, стоявшему рядом на мостике подпоручику Беляеву, перебравшемуся с Марго и конвойной командой на буксир еще вчера, - надо бы найти тихий затончик, и переждать шторм…
-Ты забываешь про красных, уважаемый, - с трудом сдерживая бешенство, оборвал его подпоручик. – Если хочешь быть повешенным, пожалуйста, я дам команду высадить тебя на берегу. Все забыл?
-Та нет, Арнольд Васильевич, не забыл я…
-Ну, так шуруй и дальше, как шуровал!
Сильно бросало и баржу. Волны с грохотом разбивались о ее борт, а то и прокатывались через ее низкую палубу. Баржа кренилась, дергалась, и тут же оглушенная волной, останавливалась, вырывая из воды канат. Виселица скрипела, и на ней, туда-сюда качались трупы. Истошно выла оставшаяся на палубе дворняжка. Трюм оглушали глухие удары волн. Живые еще смертники ползали по трюму, по мокрой соломе, среди трупов. Неожиданно раздался треск, скрежет. Нос баржи приподняло. В трюм со свистом ворвалась вода.
Миноносец, на котором пулеметчиком был Макар Заварзин, а комиссаром Петр Морев, быстро шел вверх по Каме. Командование красной флотилии, имея уже опыт ведения боевых действий с белыми, - не так давно, этот миноносец уже освободил захваченных смертников с баржи смерти под Гольянами, - выслушав рассказ Макара о второй барже смерти, с которой тому удалось сбежать, приняло решение перехватить и эту баржу. С этой целью и направлен был этот миноносец.
Оба, Макар и Петр Морев, одетые во флотскую форму стояли на мостике и взгядывались в бушующее марево.
Река, измочаленная бурей, летела навстречу миноносцу. На мачте рвался Андреевский флаг, под которым ходила камская флотилия белых адмирала Старка. Вся команда нацепила погоны. И командир миноносца, лейтенант царского флота Бутаков, перешедший на сторону революции еще в 17-м году, был с погонами лейтенанта российского флота.
На темном горизонте нарисовалась точка. Она то появлялась, то снова пропадала. Макар смотрел вперед, только на эту точку
-Вон она! – дернулся он, и сразу выскочил на палубу.
Но Макар ошибся. Это был буксир, который на всех парах летел на встречу. На нем не было никаких сигнальных огней.
-Миноносец включил предупреждающую сирену, прожектор, и выстрелом из носовой пушки, дал сигнал остановиться. Осветив прожектором посудину, миноносец подошел к ней вплотную. У бортов бурлила, пенилась вода. Высоко взлетали брызги.
-Принять швартовы!- с мостика миноносца прозвучала через мегафон команда.
До взвода матросов с винтовками наперевес вскочили на палубу буксира. С ними был и Макар. В свете прожектора, он сразу узнал подпоручика Беляева, стоявшего в промокшей гимнастерке и револьвером в руке. Рядом, стояла Марго. Вокруг замерли в ожидании матросы и солдаты конвойной команды. Они стояли с винтовками наперевес.
Макар сразу подскочил к командиру миноносца, и, сбиваясь от волнения, закричал:
-Товарищ командир, это они, каратели, я узнал подпоручика Беляева и его бабу, которая меня била розгами! А баржи-то нет, потопили они ее, сволочи, потопили…
-Тише, Макар, тише. Забыл, что мы белые. Уйди отсюда, чтобы они тебя до времени не узнали. Позову, когда понадобишься.
Увидев в свете прожектора, лейтенанта российского флота, подпоручик спрятал револьвер в кобуру, и что-то прокричал солдатам. Те опустили винтовки.
-Подпоручик Беляев? – подошел он к подпоручику.
-Так точно, господин лейтенант. С кем имею честь?
-Лейтенант Бутаков, - коротко представился командир миноносца, и, повернувшись к Марго, со словом, - мадам, - слегка наклонил голову.
-Прошу вас, господин лейтенант, в каюту, - подпоручик протянул руку в сторону сверкающих стеклами иллюминаторов, надстройки.
-Некогда, подпоручик, некогда! – прервал его лейтенант. Скажите лучше, голубчик, где баржа, которую вы тянули? Я получил приказ сопроводить вас с нею в Камбарку. Так, где она, я вас спрашиваю. Судя потому, что вы здесь со всей своей командой, вы ее потопили?!
-Нет! Нет! Господин лейтенант, она села на мель! Мы пытались снять ее, но ничего не получилось…. Буря, видите, какая…
-Где она?
-Версты две отсюда, - махнул рукой в сторону кормы подпоручик.
-Так, понятно. Где капитан буксира?
-На мостике, - ответил подпоручик.
-Верстов! – лейтенант повернулся в сторону вооруженных матросов.
-Слушаю, господин лейтенант! – бойко подскочил солидного возраста унтер-офицер.
-Верстов, команду обезоружить, арестовать, и сопроводить, - взгляд его задержался на Марго, - и сопроводить всех в трюм.
-Есть! – козырнул унтер-офицер, и звучно скомандовал, - оружие положить перед собой на палубу и всем построиться в две шеренги.
-К-как, арестовать?! – заикаясь, попытался возразить подпоручик. Но лейтенант его уже не слышал. Он в сопровождении полувзвода матросов шел в сторону спешащего навстречу капитана буксира.
Буксир с новой командой едва поспевал за миноносцем. На командном мостике миноносца рядом с его командиром стоял перепуганный капитан буксира.
Вон она! – неожиданно оживился капитан, показывая рукой на песчаную косу, на которой, то всплывало, то снова пропадало в пучине что-то темное, продолговатое. Было ясно, баржа не успев затонуть, была выброшена бурей на мель. Миноносец подошел к ней довольно близко. Пришвартоваться не было никакой возможности.
Макар не заметил, как в числе других матросов оказался на палубе баржи. Не помня себя, он пробился сквозь молчаливую толпу матросов к люку. Один матрос сбивал прикладом винтовки замок. Когда замок был сбит, Макар рывком поднял крышку люка.
Из глубины трюма послышались, то ли вопли, то ли стоны. Матросы зашумели. Первого, молоденького паренька, вытащили на палубу матросы. Остальные со стонами, со слезами выходили сами, и тут же падали на мокрую от воды, палубу. Они появлялись, как из гроба, оборванные, мокрые, костлявые, заросшие.
Последним вышел Михаил Зубов. Его-то сразу узнал Макар. Узнал Макара и Зубов.
-Это ты!? Живой!
-Сбежал, я тогда, товарищ Зубов, сбежал…
Из смертников был организован партизанский отряд, командиром которого все единогласно избрали Зубова. Снятые с виселицы тела казненных, с почестями были похоронены на высоком берегу Камы. Получив провизию, оружие, боеприпасы, отряд был спущен на берег.
Он снова пошел в бой, освобождая родное Прикамье от белых.
Баржу постепенно разбила буря, и она окончательно затонула. Плененные белые каратели были доставлены в Чистополь, где были судимы революционным судом…
Конец 1918 года. Белые с боями отступают на Восток. С ними ушла и часть богатеев уездного городка Осы, и волостного села Елово. С белым офицером убежала и старшая дочь Осинского купца Бутакова, потомка казака ватажки Ермака. Убежал с белыми и богатейший купец села Елово, Замахаев, потомок казака Осинского острожка Дмитрия Замахая, и одного из первооснователей села Елово, - Павла Фотина. Отдельные из тех, кто не успел бежать, примкнули к бандам дезертиров из красной армии и, как можно, вредили только начавшей зарождаться мирной жизни…
Скрываясь в лесах немногочисленные отряды зеленых, - так называли себя эти банды, поддерживали между собой тесную связь, ставили друг друга в известность обо всем, что происходило в той или иной волости губернии.
Вот и в этот субботний день до Еловских зеленых дошла депеша, что в волость идет карательный отряд красных.
Еловский отряд рассыпался. Узнав, что по их душу идет карательный отряд, в одну только ночь сбежало семеро человек. Утром, когда полусонные дезертиры выползли из своих землянок на перекличку, вот тогда-то атаман, старший урядник Барышников, выходец из села Дуброво, не досчитался семерых.
Посоветовавшись с сыном Барановского богатея Аристова, Барышников принял решение уходить в сторону Куеды, села, находившегося южнее, верстах в ста от Елово. За сутки до принятия этого решения, Барышников отрядил к Куединским зеленым двух верховых, чтобы предупредить тех о своем приходе.
Через сутки верховые вернулись, но… лучше бы они пропали на дороге. Куединских зеленых на стоянке не оказалось. Отряд куда-то исчез. В лагере все было на месте: землянки, шатер, атамана Петр Воробьева, бывшего прапорщика из Куединских, котла для варки пищи… Не было лишь хозяев лесного поселения.
Возвращаясь обратно, гонцы наткнулись на второй отряд Куединских зеленых, давших клятву не выходить из леса, ни за кого не выступать, ни за белых и ни за красных. В этом отряде тоже не знали, куда подались зеленые Петра Воробьева.
Барышников собрал у костра всех своих заместителей, которых у него было аж двое. Мишка Завьялов, сын мукомола из деревни Кресты, да Федька Карпухин, сын богатея из Маркет. Стали разбираться, кто конкретно сбежал. Было установлено, что дезертиры скрылись через болото, где мало постов.
-Кто был на посту у болота? – Барышников посмотрел на Мишку Завьялова.
-Савка Петров, наш гармонист.
-Давай его сюда!
-Он тоже сбежал.
Барышников дрожащими руками скрутил самокрутку и закурил. С таким развалом ему ни разу не приходилось сталкиваться. Что же, выходит измена, заговор? Как же так! А он ничего не знал.
-С оружием сбежали? – с трудом успокаиваясь, он посмотрел на Завьялова.
-С оружием…. Кроме обрезов, забрали пулемет «Кольт», «Максим» - то видно показался несподручным, да ящик гранат.
Выдержка окончательно покинула Барышникова. Пулемет? Ящик гранат? Обрезы? Все это отряд добыл в Крюково большой кровью…. И вот сейчас оружие уплыло.
А где начальник вооружения? Как он организовал охрану оружейной землянки? – Барышников повел покрасневшими глазами на Карпухина.
-Его нет, атаман, - глухо кашлянул тот в кулак. Афонька Карманов тоже сбежал.
-Ка-а-арманов?! – по складам переспросил Барышников.
-Точно, сбежал ночью, и у меня есть думка, што главным заводилой был именно он,- Мишка шмыгнул носом и отвернулся на костер.
Барышников замолчал. Это был удар под самое сердце. Заводилой оказался человек, которому он доверял, как себе.
После тягостного молчания, Барышников поднял взгляд на своих заместителей. Вот что, мужики, эти семеро гадов снялись ночью по моему приказу. Они ушли для выполнения одного срочного секретного задания…. Вы поняли!?..
-Не бойся, Иван Капитоныч, - снова кашлянул в кулак Федька Карпухин,- властям оне сдаваться не будут. Куды уж с оружием-то. Оне будут топеря у своих родных мест.
-Это точно, - поддакнул Мишка Завьялов. – Надобно отряду так и сказать, ушли, мол, в сторону Осы, по секретному вопросу. А уходить отсель надобно. Каратели рано или поздно дознаются про нас, тогда жди беды…
Рано утром следующего дня отряд зеленых, в количестве пятнадцати человек, под командованием Барышникова, снялся со стоянки, и верхом на конях подался в сторону Куеды.
Из семерых боевиков, дезертировавших из отряда Барышникова, трое были из Дуброво, двое из Крестов, и двое из Елово. Когда решили разбежаться по домам, поделили все взятое с собой из отряда оружие. На развилке дорог, попрощались и направились, кто в свое село, а кто в свою деревню…
…Федька Бурнышев и Ефимка Сальников, родились и выросли в селе Елово в семьях середняков. Попали в банду Барышникова по глупости. Напугавшись, что будут призваны в Красную армию, сбежали в лес. Какое-то время прятались в землянке в лесу под Сивяками. Когда заканчивались продукты, по ночам пробирались в свое село к родителям, и запасшись продуктами, снова исчезали. Вот там-то, под Сивяками, на них и наткнулись разведчики отряда Барышникова.
А когда после боя в Крюково, случайно увидели на заборе листовку, которая говорила о призыве в Красную армию молодежи достигшей девятнадцатилетнего возраста, вот тут-то и задумались. Им обоим было только по семнадцать лет.
Дисциплина в отряде была жестокой. Двоих, которые, задумали было дезертировать из отряда, лично расстрелял сам Барышников. Поэтому, молодые парни, не только боялись говорить о допущенной ими ошибке, но даже боялись и думать об этом. А когда узнали о прибытии в волость карательного отряда из уезда, твердо решили бежать.
В село пробирались ночью по зажатой рожью вертлявой стеге. Шли налегке. Обрезы зарыли под известной только им обоим елью, у подножия горы Фаор. А от гранат, при дележке, оба не сговариваясь, отказались сразу.
Низкая облачность и моросящий дождь, казалось, ползли прямо по земле, растворяя все в себе, и лес, и село и кладбище, через которое сейчас пробирались беглецы.
Впереди, натыкаясь на могилки, согнувшись, шел Федька Бурнышев, за ним, стараясь не отставать, Ефимка Стариков. Неожиданно темневший впереди Старикова силуэт Федьки исчезает, и почти сразу, откуда-то, из под земли, раздался глухой вопль:
- Ефимка! Помоги! Тут черт сидит!
Не успев ничего понять, Ефимка неожиданно проваливается в какую-то яму, и, обхватывая руками, что-то волосатое, мягкое, от ужаса кричит:
-Аа-аа-а!
-Твою мать! Да это баран! – прорвавшаяся откуда-то сзади ругань друга, прервала вопль Ефимки. Успокоившись, он повел в темноте руками, и, нащупав комолую голову, похожую на голову овечки, нервно хохотнул:
-Ни хрена, это не баран, это овца! Рогов-то на голове нету!
Известие, что губернский революционный трибунал скоро будет разбирать дела двух участников банды Барышникова, взбудоражило всех еловчан. А как же, почти все знали семьи Бурнышевых и Сальниковых, и их младших сыновей Федьку и Ефимку. Такое на селе было впервые…
За тяжелым дубовым барьером сидели двое загорелых крепких, высоких парней, которые явно выглядели старше своих семнадцати с половиной лет, года на два. Одеты оба были в выгоревшие гимнастерки и по внешнему виду ничем не отличались от сотен, а то тысяч таких же парней, какие всегда встречаются в базарные дни.
За все время, что проводили любопытные еловчане в зале суда, эти парни, казалось, не проявляли никакого беспокойства. На вопросы судей отвечали вяло, неохотно. В зал не смотрели. Все это даже обидело еловчан. В самом деле, обоим грозит «стенка», а они ведут себя словно старики.
Длиннолицый судья, что долго писал на лежащем перед ним листе бумаги, потом сердито хватал лежащего рядом бронзового льва, зачем-то прижимал к бумаге и снова клал на прежнее место. Федька бросил взгляд на Ефимку. Тот сидел с закрытыми глазами и медленно раскачивался на лавке.
-Подсудимый Бурнышев! Чтение обвинительного заключения закончено! Что вы можете добавить в свое оправдание? – заданный председателем трибунала вопрос, застал Федьку врасплох. Он плохо слушал скучное и длинное обвинительное заключение, и поэтому растерялся. Он даже не встал, как это полагается, а продолжал бессмысленно таращить глаза на покрытый зеленым сукном стол.
Федька отвел взгляд. Он не мог выдержать испытующего взгляда председателя трибунала. Что он может сказать в свое оправдание? Да ничего. Все, что было сказано в обвинительном заключении, все, правда.
Когда их с Ефимкой две недели назад поймали в бане, где они скрывались, он уже думал, - все, конец. Таких, как они, обычно расстреливали вместе. Вместо этого их посадили в подвал дома купца Замахаева, в доме которого теперь заседал трибунал, держали две недели, десятки раз вызывали на допрос. Что ему теперь сказать? Де нечего. И он молчал.
Он видел, как заерзали в креслах судьи. Не лучше себя вел и председатель. Неодобрительно покосившись на Федьку, он стал о чем-то шушукаться со своими помощниками. Но Федьке уже никого и ничего не боялся. Ни председателя трибунала, ни его помощников. Ему было все равно…
Так и не вынеся своего вердикта, трибунал стал читать обвинительное заключение по Ефимке. Ефимка, в отличие от Федьки, слушал стоя. На вопросы, что-то отвечал, но Федька ничего не слышал, как сквозь пелену наблюдал, что трибунальцы ушли в совещательную комнату.
-Встать!- рявкнул бородатый комендант трибунала.
Федька сделал попытку встать, но, увидев, что уже стоит, с тоской покосился на стоявшего рядом Ефимку.
Потом снова, зычный голос коменданта, скомандовавшего «Встать!» Потом, как сквозь сон до него донесся хриплый голос председателя трибунала:
- «…Из-под стражи граждан Бурнышева и Старикова освободить, дать им семь дней отпуску, затем явиться в уездный военный комиссариат и отправиться на колчаковский фронт. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
Федька ничего не понял. Он снова покосился на Ефимку. Тот стоял с широко открытым ртом, и широко раскрытыми глазами смотрел на председателя трибунала.
-Гражданин Бурнышев и гражданин Сальников, вы слышали приговор? Так вот вы свободны. Можете идти домой и готовить сухари. Революционный трибунал доверяет вам и надеется, что вы оправдаете его доверие. Тяжелы были ваши проступки, но трибунал, учитывая вашу несознательную молодость, нашел, что вы еще можете исправиться.
Как вышли из зала суда, Федька вспоминал с трудом. Он видел, как к Ефимке подбежали его родственники, и плача, подхватив под руки, потащили домой. Федька видел, как и к нему подбежала плачущая мать, как подошел постаревший, как-то сразу отец, и трое младших братьев. Все, что-то на перебой говорили про дом, тянули за руки, а он ничего не слыша, шел вдоль улицы. Остановился напротив церкви Петра и Павла. Постоял, повернулся в сторону проулка, идущего к речке Еловке, и, остановившись на крутом обрыве, сел под развесистый тополь. Почему он забрел сюда, куда в детстве приводил его отец, он и сам не мог понять. Он посмотрел на стоявшие вокруг тополя. Тогда они были чахлые, уродливые. Сейчас деревья подросли, возмужали и совсем не походили на те заморенные посадки.
До конца отпуска, который ему отвел революционный трибунал, оставалось четыре дня, а Федька все еще не решил, что ему делать, куда податься, как поступить. Идти, как ему предписал приговор трибунала, на фронт и кровью искупить тяжкую вину перед советской властью, или снова махнуть в лес. Леса-то в Прикамье большие, в них не то что человек о весь уезд укрыться может. Но и другое терзало душу. Ну, сбежишь, а дальше что? Жить с приговором, а потом под расстрел? Остается фронт. А это верная смерть. А ему очень хочется жить.
Может к белым податься? А дальше что? Снова фронт? Как в сказке получается. Дорог-то много, а все они ведут к смерти…. Нет, перехитрить нужно суд. Запереться в доме отца и сидеть там…
…Улица, в конце которой стоял дом Федьки, упиралась в глубокий овраг, а за ним, метров двести пройдя, и начиналось сельское кладбище. Шел мелкий надоедливый, как болотная мошкара, дождь. Мокрые, холодные листья тополей, кружась, с неохотой падали на сырую землю, залетали за ворот, словно искали защиты от сорвавшейся на прикамье непогоды.
Поеживаясь от холода, Федька сидел за забором и, ловя каждый шорох, не спускал глаз от кладбища, где у кладбищенской сторожки прятались от ветра красноармейцы. Обойти дозор полем нельзя, - грязь непролазная. Оставалось ждать ночи.
Густое медное гудение церковного колокола судорожно пронеслось по мокрым верхушкам деревьев. Власть на селе меняется почти каждую неделю, а церковный сторож все отбивает каждый прожитый селом час.
Стемнело быстро. Потонувшее в темноте село было настороженно и тихо. Даже собаки, словно чувствуя эту настороженность, попрятались в свои щели.
Со стороны кладбища послышались приглушенные слова команды, негромкая матершина, стук котелков и хлюпанье по грязи тяжелых сапог.
-Ать, два! Ать, два! Левой! Левой!..
-Вот шкура! – беззлобно подумал Федька. - Кругом грязь по колено, темнота, хоть глаз выколи, а этот командир гоняет красноармейцев, как при старом режиме. Нет уж хрен, чтобы я пошел в вашу армию. Вот доберусь до леса, выжду время, тогда и вернусь…
Но не довелось Федору Бурнышеву добраться до леса. Только стал приближаться к темнеющей громаде Фаора, удар сзади по голове опрокинул его прямо в дорожную грязь.
Очнулся, когда какие-то люди затаскивали его волоком под густую ель. Темень была непролазная, и увидеть, кто же его приголубил по голове, было практически невозможно. Единственное предположение, - не красные. Те бы сразу, с шумом, матом потащили его в село. А эти…. Разговаривают вполголоса, не шумят. Оставались только одно: или зеленые, или белые…
Дождь затих. Сквозь просвет облаков блеснула луна, которая на мгновение и высветила перед Федькой три темные фигуры, лычки на погонах стоявшего рядом с ним унтера, и кокарду на его мерлушковой папахе.
-Господи, - мелькнуло в голове у Федьки. – Вот дурак! Пошто сбежал - то! К белым ведь попал дурень! Отсидеться хотел в лесу…. Вот и отсиделся…
-А ну, краснопузый, подымайсь! Разлегся тута! Пошли давай! – ткнул его штыком в живот унтер. Предупреждаю, ст
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
На горизонте за водной гладью, промелькнула крутым откосом Красная Горка, а потом, словно на полуострове, окруженном мерцающей на солнце простором водной глади, показались домики. Это и было мое родное село.
…Боже! Какое оно было в те далекие годы нашего детства! Бурлящее жизнью, звенящее ребячьими голосами! А Кама! Река наша!.. Какой она была красавицей!.. Песчаные берега… Белоснежные пароходы… Буксиры, тянущие за собой баржи и плоты. Чего стоил только пароход Камского речного пароходства «Жемчужина», на котором в тридцатые годы прошлого столетия снимались основные сюжеты кинофильма «Волга-Волга»… И где это все!?..
Село спряталось, так же внезапно, как и появилось. Как только автобус миновал перекресток, бегущий дорожкою в деревушку Сивяки, с ее покосившимися и почерневшими от старости избенками, появилось снова. Справа остался поселок Фаор. На одноименной, покрытой вековыми елями, горе, и лепился этот поселок, где, как говорит легенда, в старые времена был монашеский скит.
На автобусной остановке, вынесенной далеко за село, встречает на своей старенькой «пятерке» друг детства Володя Дребезгин, заслуженный строитель России, ныне обыкновенный пенсионер. Кроме Володи, из близких друзей на селе, пожалуй, остался только Саша Фотин, известный односельчанам, как Александр Дмитриевич, да один из братьев-близнецов, - Володя Брюхов. Брат его, Василий, бывший военнослужащий, сейчас на пенсии, и проживает с женой в Подмосковье. Кроме того в селе проживает школьный друг Виктор Жарин. А в деревне Барановке, Толя Джуро…
…Обнялись, смахнули с глаз предательские слезинки.
-Поехали? – спросил, усаживаясь за руль, Владимир.
-Я молча кивнул головой. Кивнул и Володя. Он знал, что каждый мой приезд в родное село, начинается с объезда памятных и дорогих для меня мест. И начинается этот выработанный на протяжении уже многих лет ритуал, с места, где нашли вечный покой те, которых мы знали, любили, и которых всегда помним.
…Липовая Гора... Как только Володя остановил машину, сразу вышли. Однажды он горько пошутил, что «население» здесь знает лучше, чем на селе. Старожилов в Елово осталось совсем мало. Село заселяется в основном жителями гибнущих в округе деревень.
Вышли на дорожку. Прошли мимо крестов, пирамидок со звездами и без, пока не оказались у знакомой могилки.
Подул ветер. Зашумели верхушки деревьев. Я стоял и не шевелился. Прикосновение ветерка было теплым и ласковым. Такими же теплыми и ласковыми были руки моей мамы, когда она гладила меня по голове, в то далекое, оставшееся где-то там, босоногое детство.
Постоял, мысленно поговорил с мамой, положил на могилку букетик полевых цветов, попросил за все прощение и попрощался. Смахнул набежавшую слезинку и вернулся к машине, где стоял ожидавший меня Володя.
Идем дальше…. Вот могила отца Володи, дяди Кости. Прошло уже много лет, а он для меня, как был, так и остался дядей Костей…. В центре кладбища могилка моего друга детства Шурика Зверева…. Вот лежит дядя по материнской линии Иван, вот еще один друг детства Боря Тарутин. А вот, где-то здесь…. Ага, вот она, могила друга моего отца, дяди Сережи Киселева.
Как сейчас помню, мою первую встречу с ним. Было это в конце сороковых прошлого столетия. Я еще и в школу-то тогда не ходил…. Шли мы с отцом мимо нашей средней школы, которой уже давно нет, по тротуару. Потом перешли дорогу и остановились у маленького магазинчика скобяных товаров, который в настоящее время перестроен и превращен в жилой дом…. И вдруг вижу, в нашу сторону, развалистой походкой, прихрамывая на левую ногу, идет огромный моряк. На голове бескозырка, на фланелевке два ордена и несколько медалей. Это и был дядя Сережа. Помню, они о чем-то поговорили с отцом, посмеялись. Дядя Сережа погладил меня по голове и сунул в мою руку кулечек с конфетами, как сейчас помню, - подушечками, и пошел в сторону дома культуры.
Когда ехали по селу, я попросил Володю проехать на улицу, где когда-то проживала наша семья. Вот и знакомый до слез дом, где прошло мое детство.
«Кто там проживает сейчас?» - мысленно спросил я самого себя, и поискал глазами любимую березу, которую посадил перед окнами еще в пятьдесят седьмом, выкопав совсем маленькую тогда в Большом логу…. Увы. Березы не было…
Проехали мимо церкви святых Петра и Павла. Постояли, повспоминали…. Посетовали, что на прицерковном кладбище сейчас стоят жилые дома и распаханы огороды. Вспомнили, как мы оба, где-то в конце пятидесятых, в разгар школьной акции по сбору удобрений, ранней весной оказались в церкви, чтобы собрать там птичий помет. Тогда в храмовом зале церкви был склад нефтепродуктов, который охранялся. А главная башня с колоколом, под которым в сооруженной там комнатке, постоянно дежурил кто-то из жителей села, не охранялась. До полуночи, дежурный каждый час бил в колокол, обозначая текущее время. А в случае случавшегося пожара, бил в набат. Вот тогда-то мы и залезли на чердак.
То воскресенье было холодным и ветреным. Чтобы полюбоваться селом с высоты птичьего полета, мы вылезли на крышу, на которой стояли пять маковок. Внизу раскинулось родное село. За ним темные воды Камы. А ниже, краснела своим обрывом знаменитая Красная Горка. Мы стояли на крыше несколько минут. Холодный ветер, казалось, забирался под фуфайки, в которые мы тогда были облачены, и даже в кирзовые старенькие сапоги, под намотанные на ноги портянки…
А вот и наша начальная школа. Окна моего первого класса, смотрят туда, где когда-то был школьный двор с красивыми белыми березками. А теперь пустырь. Школа давно не функционирует. На старых облезлых дверях висит огромный амбарный замок. В этой школе четыре года нас вела любимая наша учительница Фотина Анастасия Петровна. Неожиданно до боли сжало сердце…. Я будто снова услышал детские крики, и ее, Анастасии Петровны голос. Как сейчас, помню…. Это было в начале марта пятьдесят третьего года. Она зашла в класс, и со словами: «Дети, умер наш вождь Иосиф Виссарионович Сталин», - и заплакала. Заплакали и мы, дети…. Помню, на пустыре, за братской могилой погибшим в гражданскую войну красногвардейцам, был тогда траурный митинг. Казалось, тогда там собралось все село. От мала, до велика. Знамена с траурными лентами. На рукавах траурные повязки. А буквально месяц до этого, арестовали одного из сотрудников районного отдела народного образования…. РОНО тогда располагалось в небольшом дворике школьного двора, и мы, когда была перемена, с детским восхищением наблюдали, как этот огромный мужчина, вчерашний фронтовик, как мячиком играет двухпудовой гирей…. И вот он тогда, оказался вдруг врагом народа…
…Перевел взгляд, напротив, через дорогу. Дом, в котором когда-то был военный комиссариат, откуда Еловская молодежь, в том числе и я, были отправлены служить в Советскую Армию, стоит на старом месте. Сейчас в нем просто жилой дом. А тогда… Отправка в армию была праздником…. Песни, гармошки…
Посмотрел еще раз на школу. Где-то в пятьдесят четвертом, я, и друзья моего детства,- Юрка Павленко, сейчас проживает в г. Куеда, Юрка Безумов, - ныне проживает в Петербурге, и Ленька Родионов,- погиб, проходя службу в ВДВ, - оставили на стене свои автографы, которые, благодаря тому, что написаны химическим карандашом, сохранились и по сей день. Даже не верится. Столько лет прошло.
Проехали по улице, которая известна нашему поколению, как улица Ленина, а ныне ставшая улицей Кудрявцева. А когда-то была просто Камской. Какая она стала короткой, подрезанной с той и другой стороны. Кругом камская вода…. Но часть ее, где прошло наше детство, сохранилась. Темными провалами окон смотрит двухэтажное кирпичное здание, в котором длительное время был районный отдел милиции, сотрудниками которого тогда были наши, с Володей, отцы, вернувшиеся с войны после тяжелых ранений. Напротив одноэтажное кирпичное здание, где очень давно располагалась редакция Еловской районной газеты «Новый путь», в которой, в 1967 году, короткое время работала моя жена Светлана. А вот дом, в котором когда-то проживала семья Володи, в полуподвальном помещении которого, был районный комитет ДОСААФ.
Конечно, хотелось бы увидеть дом, на втором этаже которого в конце сороковых и начале пятидесятых проживала моя семья. Но, увы,… он, как и многие другие перед затоплением, были перенесены в другое, более безопасное место. Зато напротив, как и прежде, стоит потемневший от времени, в детстве казавшийся громадным, многоэтажный кирпичный дом, который почему-то назывался Домом инвалидов. На первом этаже, которого была пожарная часть. Я тогда проживал в доме напротив, и наблюдал за ее эволюцией. Сначала пожарники выезжали на лошадях, потом появилась «полуторатонка», а по простому, полуторка. До революции семнадцатого года, этот дом принадлежал богатому купцу, который в гражданскую войну сбежал с колчаковцами на Дальний Восток, а там в Китай.
По ту сторону улицы, как и прежде, стоит дом Григория Павловича Зверева, учителя географии нашей школы, фронтовика, командира противотанковой батареи. Его жена, тетя Сима – Серафима Николаевна, тоже учительница. Это родители моего друга Шурика, без преувеличения сказать, с пеленок, трагически погибшего в начале пятидесятых. Сейчас и их уже давно нет.
Зверевы - старейшая учительская династия. Учительницей до выхода на пенсию, была и их дочь Тамара. А сейчас учительствует в Еловской средней школе их внук Анатолий.
Дом Зверевых почти не изменился. Разве, что потемнел, да осел от времени. Помню, как бабушка Шурика, постоянно угощала нас, его друзей, пирожками, земляничным вареньем…. А какой у них был сад! Яблони, вишни, черемуха, клубника…. Помню, как однажды зимой, один из моих друзей детства, о котором я вспоминал раньше, Саша Фотин, поспорил со мной, лизну или нет, я железную скобу. Я взял и лизнул. Язык мой намертво прилип тогда к скобе. А бабушка, ругая Сашу, поливала тогда мой язык теплой водой.
Чуть дальше, если снова перейти улицу, - дом, в котором когда-то жил Саша Фотин. Тетя Нина, его мать, недавно умерла, работала в нашей средней школе техничкой, и ее обязанностью было звонить, перед началом и концом каждого урока, в колокольчик.
… Наша средняя школа…. Сейчас на ее месте стоит жилой дом. А чуть дальше, словно разгромленный бомбежкой или артобстрелом, бывший Еловский дом культуры… Кто бы знал, сколько с ним связано у множества поколений нашей молодежи. И не ошибусь, если скажу, - близкого, родного, святого. Какие тут были концерты! В конце сороковых, начале пятидесятых в наш клуб приезжали с концертами и областная и даже столичная филармонии. Помню, как был забит дом культуры в приезд самого Вольфа Мессинга…. А фильмы, какие тогда мы, мальчишки, смотрели. И «Тарзан», и «Королевские пираты»… А чтобы попасть на такой фильм, мы задолго до начала сеанса прятались под сцену зрительного зала, а потом, когда он начинался, вылезали, и как мышки, расползались по полу перед передним рядом.
На первом месте этих воспоминаний, конечно же, наша школа с ее любимыми учителями…
Учитель физкультуры Виктор Изосимович Усков, его жена, Татьяна Тимофеевна, учитель биологии. Уже оба ушли. Их дочь в настоящее время продолжает их святое дело. Она учительница в своей родной школе. В памяти Масленников Федор Трофимович, учитель истории, наш классный руководитель. Его наверняка помнят выпускники всего послевоенного периода. И не просто помнят, а вспоминают с особой теплотой. А преподаватель военного дела фронтовик Качин Карп Михайлович. Это он тогда организовал для нас шестиклассников в зимние каникулы лыжный поход в Сайгатку, - будущий город Чайковский, знакомиться со строительством Воткинской ГЭС…
…Воткинская ГЭС…. Тогда ее еще не было….
На противоположном берегу от села, в те далекие годы был леспромхоз. А сейчас там безбрежная водная гладь. Два берега тогда соединял паром, который таскал за собой небольшой катерок. На той, закамской стороне, тогда было три больших озера. Их называли Холодушевские озера. Вот мы и повадились ходить туда на рыбалку за карасями и линьками. Рано утром, вместе с удочками пробирались на паром, и прятались в пропахшем гудроном трюме, и вылезали оттуда, когда паром причаливал к противоположному берегу. Конечно, все тогда завило от настроения паромщика, - получить по спине шваброй, или нет. Если он тогда опохмелился, он нас просто не замечал. А если нет, тогда берегись. Шваброй по мягкому месту, тогда было не миновать.
Шли тогда три-четыре километра на озера вверх по берегу Камы. Добирались до «своего» озера, разжигали костер, и, разбросив удочки, рассаживались по берегу.
…Помню, как на лодке, мы добирались вверх по реке до деревушки Холодушево, чтобы побывать в обросшей легендами Холодушевской пещере. Пробирались по узкому лазу внутрь, фонариками освещали исписанные надписями стены, читали их, а потом гвоздями и лезвиями ножичков, оставляли и свои автографы.
Сейчас нет ни старого Холодушева, ни тем более, этой знаменитой пещеры. Все попрятала под себя водная гладь Воткинского водохранилища…
Помню, в один из приездов на родину, собрались мы, - я, Володя, и Саша Фотин, у него во дворе под навесом за столиком. Долго вспоминали наше детство. Как мальчишками ходили пешком на майские праздники на маевку, в лес, в район «заготскота», где собиралось тогда почти все взрослое население села. «Заготскот», так называлась тогда ферма приема скота. Скот принимался у населения со всей округи, а когда его оказывалось нужное количество, к берегу, приставала баржа, и он на ней отправлялся в Пермь, на мясокомбинат.
Маевка тогда проходила в прибрежном лесу, как раз напротив утеса «Красная Горка». Там разворачивались торговые палатки, на площадках проходили концерты самодеятельности, танцы. А мы, мальчишки, шмыгали между кучек сидящих под деревьями подпитых мужиков, и высматривали на траве вывалившуюся из карманов мелочь. Что находили, отдавали старшему, который потом покупал на всех калачи и поил всех морсом. Играли там, в лесу в войну. Играли сосновыми, еловыми шишками. Делились на два лагеря, и в кого попадали первым шишкой, тот был убит. Там же рядом, было кладбище старой деревни Еловки, из которой и выросло наше село. Оно выросло на высоком берегу, где когда-то, в далекие времена, шумел густой еловый и сосновый лес. Лес вырубили, а на пустыре стали строиться новые поселенцы. Эта деревушка, которая попросту стала сельской улицей, стояла до начала шестидесятых годов прошлого столетия, пока дома, перед затоплением, не были перенесены наверх, в основное село. Кладбище этой деревушки, которое было в том же лесу, и которое давно не использовалось, мы, мальчишки, посещали всегда с почтительной опаской. Он было очень старое, кресты почти на всех могилках были уже упавшими…. Таким оно и ушло под воду….
Но серьезные войны в детстве происходили всегда в селе, когда выходила улица на улицу. Улица Ленина, на которой жили мы, на улицу Советская, которая тогда была на селе центральной. Вооружались рогатками, и выходили на рынок за церковью. Тогда там были торговые ряды. Конечно, выбирали время, когда на рынке был выходной день. Начинали мы, пацаны – дошкольники, потом вступали в бой старшие. Слава богу, насколько я помню, серьезных увечий тогда не было.
Любили мы в детстве купаться в речке Еловка, которая брала начало у Фаора, и текла мимо деревни Барановки, а дальше, вдоль высоких обрывистых склонов нашего села. Речка была мелкою, а чтобы была поглубже, мы строили на ней запруды. Собирали большую артель мальчишек, приходил кто с чем, - в основном с лопатами. Выкапывали по берегу дерн, и складывали его поперек реки. А чтобы запруда стояла дольше, оставляли посередине проход для стока воды. Там и купались. А когда подросли, ходили купаться уже на Каму. Там, немного выше пристани, и был наш, ребячий, пляж. Прогретый на солнце, чистый золотистый песок. Мы всегда тогда ждали прибытие парохода. Подплывали к корме, забирались по торчавшему из воды рулю на корму, и, чтобы не заметили матросы, рассаживались на внешней полоске палубы, и ждали, когда раздастся третий гудок. Как только пароход отчаливал от пристани, и набирал скорость, мы ныряли один за другим в бегущие за пароходом волны.
Помню, как в конце сороковых мы я с погодками был на сенокосе. Рано, утром выбравшись из шалашей, мы разобрали лошадей, и галопом погнали на Каму. Мне досталась молодая кобыла с жеребенком. И вот, когда до берега оставалось совсем немного, жеребенок, который, отстал от матери, неожиданно заржал. Услышав его крик, мать, резко останавливается, и я, перелетев через ее голову, плюхаюсь на землю прямо перед нею. Я лежал перед кобылой, и, морщась от боли, наблюдал, как побежавший к ней жеребенок, ткнулся мордой к ее соскам. Закрыв глаза, я почувствовал на лице, что-то теплое. Открыв, увидел, - кобыла, наклонив к моему лицу голову, теплыми губами, нежно ощупывала его…
Ехали к дому сестры по улице Героя Советского Союза, летчика-истребителя Непряхина Павла Марковича. Он ушел из жизни 23 мая 1958 года прошлого столетия, и похоронен рядом с братской могилой, где под бетонной пирамидой лежат матросы парохода «Русло», красногвардейцы и китайские интернационалисты, погибшие в гражданскую войну с колчаковцами. Его сын, мой друг детства, Боря Непряхин, как и его отец, стал летчиком, и долгое время летал на самолетах внутренних пассажирских линий, сначала СССР, потом России. Раньше эта улица называлась МТС, а попросту эмтээсовской, и появилась она стазу же после войны…
Неожиданно внимание привлек маленький, потемневший от старости домик.
-Подожди, Володя, - попросил я друга. Володя притормозил.
-Видишь вон тот домишко? Вон тот, по бокам его два больших, новых.
-Вижу, а что такое? Домик, как домик…. Там какая-то бабка свой век доживает…
-Да отец мне, когда я еще мальчишкой был, рассказывал, что они с мамой, как только поженились, снимали комнатку в этом домике. Там я и родился. Рассказывали, как к матке потолка на кольцо была прикреплена жердина, а к ней была привязана зыбка. Вот в этой зыбке я и находился. Еще рассказывал, что он с твоим отцом принимал участие в поиске и задержанию в приеловских лесах дезертиров.
-Помню, мне отец тоже об этом рассказывал, кивнул Володя. Он еще рассказывал, что в конце сорок пятого, в твоего отца дезертиры стреляли в окошко. Наверняка, вы тогда в этом домике и жили…
-Точно, именно в этом домике. Мне как-то очень давно, мать об этом рассказывала. Отец мне ничего не говорил, он и маме запретил рассказывать, а та все-таки рассказала. Так вот, это было в феврале 1944 года. Комнатенку освещала совсем небольшая керосиновая лампа. Я спал в зыбке. Отец с матерью сидели за столом. И вдруг звон разбитого стекла и выстрел. Пуля прошла рядом с головой отца, прошила низ зыбки, и ударила в стену. Отец тогда схватил наган, и выскочил на улицу. Но там уже никого не было. Лес тогда тут был рядом, вот стрелявший и скрылся. Так что я, наверное, второй раз тогда родился. Ударь пуля чуть выше, и ты бы никогда обо мне и не услышал...
-Это точно, кивнул Володя. Он достал пачку сигарет, угостил меня, дал прикурить и закурил сам, - Отец мой рассказывал, дезертира этого тогда поймали. И обрез изъяли, из которого он в твоего отца стрелял…
Когда проезжали мимо старого здания бывшей районной больницы, вдруг вспомнилось, - когда я учился в первом классе, стащил у старшего брата Валентина, который тогда увлекался охотой, банку пороха, и, позвав с собой соседского мальчишку Славку Кротова, направился с ним на речку Еловку. Там высыпал порох из банки, зажег спичку и поднес к кучке. Порох почему-то не воспламенялся. Тогда я нагнулся к кучке, набрал в рот воздух и дунул. Огромный столб пламени ударил меня в лицо. Помню, что лицо страшно жгло. Я, крича от боли, побежал к речке и холодной водой смачивал лицо, чтобы смягчить боль. Помню, как отец прибежал на речку. Подхватил меня на руки, и, дуя в лицо, понес к запряженной двуколке. Так и довез меня, кричащего на все село, до районной больницы. Там, заведующий больницей, доктор Николаев, смазал лицо какой-то мазью, смазал мазью и глаза, и наложил на них повязку. В больнице я пробыл около месяца. Доктор Николаев тогда сказал отцу, что мне повезло, - когда пахнуло в лицо пламя, я успел закрыть глаза…. В класс, конечно, вернулся героем.
Когда сидели во дворе дома моего друга Саши Фотина, вспомнили, как еще, будучи дошкольниками, пролезли через узкий лаз на чердак хозяйственного склада отдела милиции, где валялось изъятое у дезертиров и в последствии испорченное оружие, - обрезы, сабли, револьверы. Обрезы были без затворов, с погнутыми стволами. Сабли с обрубленными лезвиями, револьверы без барабанов. Было тогда нас трое. Я, Витька Меренков, сын бывшего фронтовика, старшины кавалерийской дивизии генерала Доватора, а на тот период старшины милиции ( погиб в семидесятых прошлого столетия), а кто третий, точно не помню, кажется Славка Кротов. Забрали по револьверу, засунули под рубашки, и снова через лаз выбрались с чердака. Помню, мы ходили в тот день и хвастались этим оружием перед мальчишками. А к вечеру, дав слово, друг другу никому не рассказывать, зарыли его на косогоре у речки. А уже утром следующего дня все трое были со своими родителями в райотделе милиции. Помню заплаканные лица своих подельников. Как со мной тогда говорил друг моего отца прокурор района Ромашов. Он достал из заднего кармана брюк свой браунинг, вытащил из него обойму, и, протягивая мне, сказал:
-Славик, вот видишь какой маленький пистолет. Хочешь из него пострелять? Постреляешь, но сначала скажи, куда зарыл револьвер. Друзья твои уже сказали…. Пришлось сказать и показать, где был спрятан револьвер и мне. Нужно отдать должное прокурору Ромашову, он дал мне выстрелить из браунинга, когда в милиции были стрельбы. Правда, поддерживал тогда в моей руке пистолет мой отец…
У дома сестры Александры, встречает она и отец.
-Ну вот, - бормотал он, смотря на меня слезящимися от волнения глазами, - Приехал, значит…. Только мамы-то нашей уже нет…- Последнее время он всегда встречал меня этими словами. Сейчас нет уже и его…
Смахнув слезу, я улыбнулся. С грустью обвел всех взглядом, подумал о прошедших го-
дах, как бросала судьба по жизни, войне в Афганистане, в которой пришлось участвовать полных три года…
Я еще раз посмотрел на родных, друзей, широко улыбнулся, и, прерывистым от волнения голосом, громко сказал: «Ну вот, я и дома. Встречайте гостя!»
…Перед отъездом, я попросил Володю прогуляться по берегу Камы. С грустью смотрел на ее спокойные воды, на дымящуюся в мареве далекую Красную Горку, и думал: «Сколько ты видела на своем веку…. Ты помнишь все, и кто был первым здесь поселенцем, и Ермака с казаками, потомки которых и по сей день живут на берегах великой реки. Ты помнишь и Строгановых, приведших Прикамье в государство Российское, Емельяна Пугачева, который ходил с казаками по Каме, и громил государевы вотчины. Ты помнишь и Демидовых, сделавших Урал кузницей России. Ты помнишь и гражданскую войну, когда шел брат против брата, сын против отца. Ты помнишь, как шли уральцы защищать Родину, в Великую Отечественную. Ты помнишь их сынов, которые прошли Афган…. Ты помнишь и гибель Великой Державы, ее сынов и дочерей, которые помимо их воли оказались выброшенными за ее пределы…. Многое ты помнишь, Красная Горка. Если бы ты умела говорить…»
Мы сидели и вспоминали свое детство. Друзей, которые уже ушли. Витьку Меренкова, который погиб в г. Краснокамске, Кольку Рожкова, который погиб от рук бандитов в г. Березники, где возглавлял городской уголовный розыск. Борьку Тарутина, председателя местного сельпо, умершего от разрыва сердца, Борьку Непряхина, сына Героя Советского Союза Павла Непряхина, умершего в середине девяностых прошлого столетия…. Вспоминали и тех, чьи предки воевали в гражданскую друг против друга.- Вовку Боборыкина, Братьев Паньковых, Юрку Жуланова, Нелли Юдину, отец которой вернулся с войны майором, и многих других…
Затем, переглянулись, и, не сговариваясь, встали на ноги и побрели в сторону церкви Петра и Павла.
Окрашенная багровым отсветом заката, церковь на вечернем небосклоне вырисовывалась особенно величественно.
Прошли мимо развалин бывшего районного отдела милиции, мимо дома уже ушедшего друга детства Леньки Морозова, который стоял на старом кладбище, и поэтому считался проклятым.
Перед церковью остановились.
-Послушай, Володя, - я посмотрел в глаза своему другу. – Ты помнишь, у братьев Плюсниных, отец их был начальником пристани?
-Помню, и что?
-Да я учился в одном классе и их сестрой, Ольгой. Помню, мы все мальчишки были влюблены в нее.
-Да, знаю. Красавица была. Она рано уехала в Пермь, поступила там в техникум и вскоре вышла замуж…
-А недавно умерла… Мне сестра рассказала…
-Да, слышал…. Сначала братья ушли, потом и сестра…
Мы снова направились в сторону реки. Подошли к обрыву. Я смотрел на спокойные воды Камы и вспоминал детские годы, проведенные в родном селе. Сколько раз после половодья бродили мы по песчаным берегам уральской реки, мечтая найти какой-нибудь клад. Клад не находили, но находили в песке разноцветные камушки, которыми потом игрались и резали стекло. Откуда было нам знать тогда, что находили мы полудрагоценные, а может быть и драгоценные уральские самоцветы, которые потом, как и наше детство, незаметно куда-то, пропали…
… Западный ветер принес из Закамья громадную черно-серую тучу. Она медленно ползла по небу, и гребень ее, озаренный отсветом заката, был тревожно-багровым.
-Как она появилась на небе? – удивился я. – Ведь так солнечно было днем! Пошли домой! Будет гроза!
-Не спеши, - ответил Володя, улыбаясь и поглядывая на тучу. – Ты помнишь, под какие грозы в детстве попадали? И ничего, не боялись. А сейчас, мы уже с тобой дедушки, нам ли бояться-то?..
-Как же не помнить? Помню. А ты помнишь, как клад в церкви нашей искали? – Я, улыбнувшись, посмотрел на Владимира…
-А что ж, и это помню. Тогда мы с тобой залезли на чердак церкви, а потом не знали, как оттуда выбраться…
Церковь, сейчас, как и в те, уже далекие годы стояла на краю села. С одной стороны ее опоясывал огромный сельский рынок, куда, каждое воскресенье, со всех близлежащих деревень съезжались колхозники торговать своим товаром.
Шли крытые тесовыми крышами ряды, под которыми на длинных прилавках деревенские бабы и мужики, торговали всевозможными сельскохозяйственными продуктами. А летом, всегда было много лесных ягод, орехов, грибов. То тут, то там, раздавался визг привезенных на продажу свиней. Там, где торговали семечками, зерном, было очень много воробьев, голубей, которые словно соколы пикировали на прилавки к мешкам, хватали одно-два семечка, и улетали. Часто на рынке вспыхивали между пьяными мужиками драки. Но тут, же затихали, как только появлялась милицейская двуколка, с сидящими в ней двумя стражами порядка.
С другой стороны, от начальной школы, и прилегавшему к ней РОНО, церковь опоясывал школьный сад, где росли малина, клубника, грядки с помидорами, огурцами, высились ветвистые черемухи, рябины.
Ближе, к дороге, которая соединяла улицы Ленина и Советскую, стояла амбулатория, которая позднее стала жилым домом. Через дорогу, военный комиссариат, а за ним колхозный двор. Церковь, стояла в окружении появившихся вместе с ней лип, на которые мы, мальчишки в летнее время лазили, чтобы разорять сорочьи гнезда. Вход в церковь был со стороны улицы Ленина через прицерковное кладбище, которое к тому времени уже постепенно затаптывалось, а позднее совсем исчезло. А далее, по решению местных властей, на нем разрешили строить жилые дома и садить огороды. Правда, дома те, в которых заселились хозяева, принесли им одни несчастья. Вот и стали они называться проклятыми. И все потому, что построены на могилах своих далеких предков.
Церковь не охранялась, разве, что на колокольне, в построенной времянке, постоянно дежурил хромой дед Евлампий, который через каждый час прожитого времени, ударял в колокол, и поднимал набат, если не дай Бог, где-то вспыхивал пожар. Мы, мальчишки были частыми гостями у Евлампия. С восхищением с высоты птичьего полета смотрели на домики родного села, на реку Каму, на пароходы, буксиры, баржи, которые тогда довольно часто, сновали по ней. С интересом смотрели на выцарапанные гвоздиками еще в начале века, на кирпичных стенах фамилии жителей села, многие из которых уже давно покинули этот бренный мир, и сами, высунув, от усердия языки, царапали свои имена и фамилии…
Перелезли мы с Вовкой через узкий лаз от середины колокольни на чердак амвона, тщательно осмотрели все закоулки и ничего, кроме куч скопленного многими годами голубиного помета, ничего не нашли. Правда, много позднее этот помет, который мы собрали и сдали в школе как удобрения, вывели нас с Володей на доску почета.
Но когда стали выбираться назад, чтобы залезть в подвал и продолжить искать клад, оказалось, не тут-то было.
Лаз, который нас пропустил вперед, назад выпускать не хотел. Бились мы часа два. Ничего не получалась. Только после того, как разделись до трусов, поцарапав и спину и плечи, все же выбрались. Быстро одевшись, спустились в подвал церкви, стали осматривать стены, простукивать их обломками кирпичей. Откуда было нам знать, наивным мальчишкам, что еще в годы гражданской войны, все закоулки церкви, в том числе ее подвал, и бывшее место жительства церковного дьяка, на втором ярусе колокольни, были тщательно обысканы доморощенными мародерами.
Зато истинными кладами для нас, вездесущих мальчишек, были огороды. Собирая для сдачи в «утиль сырье» животные кости, мы часто находили царские, с двуглавыми орлами, деньги. Деньги были в основном медные, редко серебряные. Достоинством от одной копейки, до пяти рублей, начиная с купцов Строгановых и заканчивая императором российским Николаем-11…
Помню, проснулся в то утро рано. Был июль месяц. Солнце еще не поднялось над крышей сарая. Спустившись по лестнице с сарая, где я спал в летнее время, побежал в огород. Там из самой крайней грядки, я одну за другой вырвал несколько штук розоватых редисок, две репки, и вернулся в дом. Тихо ступая босыми ногами по кухонному полу, я достал с полки початый каравай хлеба, отрезал себе ноздреватую горбушку и, посыпав хлеб солью, присел на табуретку. Вскоре на кухонном столе остались только хлебные крошки, да срезанные острым ножом мокрые от ночной росы мохнатые листья редиски и репки. Я уже собрался уходить, как на кухню зашла мама.
-Ты чего ни свет, ни заря поднялся? – тихо спросила она, глядя на меня заспанными глазами.
-Да мы с Вовкой Дребезгой, (так мы мальчишки называли по свойски Вовку Дребезгина), Юркой Жулановым, да Васькой Брюховым, вчера договорились поехать на закамские озера за карасями. Вот и собираюсь.
-А што ты ниче не сказал нам с папкой? Опять с ночевкой? А червей-то набрал? У нас вон они, какие на огороде красные и жирные
-Ага. С ночевкой. А червей ребята накопали. С меня половина каравая хлеба. Дашь? Ты же вон как вкусно их печешь. А папке-то когда говорить, он же на дежурстве.
-Ну, куда уж деваться-то, - улыбнулась ласково мать, - конечно дам. Иди тихонько во двор, чтобы не разбудить сестренку, а я тебе вынесу. Да, подожди-ка. Вот, молока вчерашнего выпей. – Она достала из - под лавки бидон с молоком и налила кружку. Выпив кружку молока, я со словами, - не надо выносить, сам возьму, - взял полкаравая хлеба, сунул его в котомку, и бросился во двор. Схватил складное бамбуковое удилище, с намотанной на нем леской, приготовленное еще с вчерашнего вечера, сунул босые ноги в разбитые сандалии, и выскочил со двора.
Солнце уже выползало из-за Крюковских гор, веселое и румяное, когда мы подходили к стоявшему у берега парому.
-Опять вы? – беззлобно пробормотал матрос парома хмурый с похмелья дед Ерофей. Он раньше нас гонял с парома за безбилетный проезд, потом плюнул, и стал «прятать» в трюм парома. Вот и сейчас, он хмуро окинул нас взглядом, и скомандовал, - марш все в трюм! А то увидит капитан катера, беды с вами не оберешься.
Капитана катера, а катер был буксиром парома, мы, мальчишки, знали хорошо. Это был фронтовик, дядя Егор. Мы не только его знали, но и страшно боялись его сурового взгляда, которым он смотрел из - под своих насупленных бровей. А, как оказалось, он оказался самым добрейшим человеком. Один раз, когда переправляли в село на пароме беременную женщину, она неожиданно начала рожать. Кроме деда Ерофея и мужа роженицы никого не было. Чтобы подать сигнал на катер, дед Ерофей начал размахивать белым флагом. Такой флаг был всегда на пароме на случай непредвиденных обстоятельств. И такое обстоятельство случилось. Катер неожиданно развернулся, и, как был с буксиром, так и пошел к парому. Дядька Егор перепрыгнул на паром, и, махнув рукой в сторону катера, бросился к роженице.
Родилась девочка. Кто мама, и как назвали девочку, никто из нас мальчишек не узнал, да и тогда к этому никто и не стремился. А вскоре об этом все забыли…
…Когда мы возвращались с уловом, деду Ерофею, всегда доставались карасики на уху или на жареху. Вот он и смотрел на наш безбилетный проезд, сквозь пальцы, и делал вид, что гоняет нас.
Шли мы по правому берегу Камы, против течения реки. Сандалии на шнурках на шее, Удилища в руках. Босиком брели по влажной от росы траве, густо усыпанной земляникой и лесной клубникой. Нравилась нам всем клубника. Она была чуть крупнее земляники и слаще. Вот мы шли и объедались ягодами.
До озер добрались уже к вечеру. Озера были в лесу, как раз напротив островов, которые стояли рядом, один поменьше, другой побольше, посередине реки Камы. Мы часто перебирались на них вплавь, и собирали там ежевику.
Слева осталось Черное озеро, большое, с темными водами. Говорили что оно очень глубокое, даже дна не достать. Почему называлась Черным, никто не знал. Видимо потому, что там не водилась рыба, да и вода была какой-то темной. А в полукилометре от него было наше озеро, где мы всегда удили карасей и линьков. Вот так, одно озеро аномальное, без рыбы. Второе кишело карасями и линьками.
Обошли стороной Черное озеро. Остановились на берегу нашего. В траве разыскали плот, сбитый досками из трех валявшихся на берегу Камы топляков, - так у нас называли тогда бревна, беспризорно плывущие по реке, а потом волнами выбрасываемые на берег.
Набрали в карманы дикого чеснока, которым были усеяны все берега озера, приготовили удочки, арканы, разобрали червей, и разбрелись, все по уже известным всем местам. Я с Володькой Дребезгой расположились на плоту. Клев был сильный. Шли в основном караси, реже линьки, попадались и окуньки. Все шло хорошо, но комары не давали покоя. Это был какой-то ужас. Пища они залезали даже в уши. Закутав майками головы, оставив только прорези для глаз, мы мужественно сидели на плоту. Только когда уже совсем стемнело, мы перебрались на берег. А через пару часов, - снова за удочки. Начинался утренний клев.
Собрались уходить уже к обеду. С опухшими от укусов комаров лицами и руками, но довольные хорошим уловом, мы подходили к берегу, где стоял у мостков паром. Отдав деду Ерофею аркан с карасями, мы все четверо, расположились на носу парома, и приятно обдуваемые мягким ветерком, молча смотрели на плывущую навстречу теплую камскую воду…
… А грозы так и не было. Она, словно оберегая нас, стороною обошла наше село. Где-то вдалеке громыхали сухие раскаты удаляющегося грома.
И уже, когда сидел в автобусе, который вез меня в областной центр, я вдруг с особой теплотой вспомнил последнюю нашу встречу с первой моей любовью, - Томарой Фотиной…
Было это осенью, как раз перед отправкой на службу в армию. Мы медленно шли по деревянному тротуару улицы Советской в сторону реки. На рынке, перед каменным барьерчиком сидела на скамеечке торговка. Голова ее была повязана цветным шерстяным платком. На камнях стояла доверху насыпанная семечками корзина. Из корзины доносился гутой запах жареных семечек.
-Два стакана! – сказал я, и подал торговке бумажный рубль.
Получив сдачу, я подал один стакан Томаре, второй высыпал в карман своих брюк.
Поднявшись на второй этаж пристанционной баржи, которая называлась просто «Пристань Елово», мы, облокотившись на перила, щелкали семечки. Шелуха медленно летела вниз. Вот она коснулась воды и чуть заметной белой точечкой плыла вниз по течению…
…А через два часа мы сидели в кинозале сельского дома культуры и смотрели интересную картину, как сейчас помню, - «Ночь перед рождеством…»
Еще совсем недавно я, сидя на этой скамейке, не мог достать ногами пола, и свободно болтал ногами. Как-то незаметно пролетело время, и я, уже совсем взрослый молодой человек, сидел рядом с любимой девушкой, сидел на этой же скамье, и твердо упирался ногами в тот же самый пол.
Томара смотрела на экран молча, только когда появлялись надписи, она быстрым шепотом прочитывала их, а когда я хотел однажды помочь ей читать, махнула рукой и цыкнула, чтобы не мешал. Я искоса поглядывал на Тому, ее косы, на ее чуть вздернутый нос, на чистые, гладкие щеки, на маленькие розовые уши с проколами для серег и радовался, что сижу с ней рядом и билет на ее место лежит у меня в карманчике рубашки.
Мне почему-то очень захотелось, чтобы меня немедленно увидели мои друзья…
Когда мы после кино оказались на улице, было уже темно. С Камы подул ветер, деревья, стоявшие вокруг дома культуры, зашевелились. Верхушки их, поскрипывая, закачались в разные стороны.
-Холодно! – сказала Тома, поеживаясь и прижимаясь ко мне.
Сначала я от робости попытался отпрянуть, но потом осмелел и, просунув свою руку под локоть Томары, взял ее под руку.
-Не надо, - шепнула Тома и выдернула руку.
Я не знал, что ответить ей, и пожалел, что не захватил с собой вельветовую курточку. Я смог бы отдать ее Томаре.
Дующий с Камы ветер, не на шутку разбушевался. Становилось холодно. Томара то и дело придерживала рукой волосы, оправляла юбку. Широкий воротник ее блузки постоянно подымался. Я держал Тому крепко под руку, чувствовал теплоту ее тела и шагал быстро, чтобы быстрее оказаться в парке, на скамейке под каким – нибудь деревом.
-Вот дует! – сказала Томара. – Как осенью.
-Неделя осталась до сентября, а там и осень, - поежился я, прижимаясь к плечу Томары.
Начинал накрапывать дождик.
-Ой! - Воскликнула Тома, - мне уже пора домой…. Проводишь?
Дом Томары стоял на углу проулка врезающегося в улицу Ленина. Если Советская была освещена горевшими лампочками на столбах, то Ленина, была темной. Только светлые пятна кое-каких окон, бросали на улицу свой свет. Остановились у калитки, и замолчали.
Я не знал, что сказать, да и Томара молчала. Откуда было знать, что судьба распорядится нашими молодыми сердцами по-своему. Расстаются они, как оказалось, навсегда, и никогда больше не увидятся. Томара через неделю уедет на учебу в медицинский техникум, а я, ровно через полтора месяца, буду призван в ряды Советской Армии.
Словно чувствуя, что это последняя наша встреча, я неожиданно прижался к Томаре, нашел ее губы и неумело прижался к ним…. Я тогда и не понял, что Томара и не думала от меня в тот миг отталкиваться. Видимо и у нее было такое же, как и у меня, чувство…
… Томара сейчас живет в Мурманске. У нее две взрослые дочки, любящий муж. Внуки. Иногда, как и я, приезжает в наше село. Но встретиться нам никак не удается. Мы лишь только передаем, друг другу через друзей приветы…
Спасибо Автору Земляку!!!Воспоминания нахлынули!!!То же итут же и я прошел.
Да так всё и было в Елово моя мама прочитала и потвердила она в то время, в конце 50-х работала в доме культуры в Елово, прокурор Ромашов мой дед
Часть 3. Разгром армии Колчака.
После фатальных поражений Сибирских армий Колчака, под Челябинском и на Тоболе, волна отступающих войск, группируясь в отдельные колонны, устремилась в направлении Сибирской магистрали на восток, с целью уйти в Забайкалье, под защиту войск атамана Семенова и оккупационных японских войск. Так тогда начался знаменитый Великий Ледяной Сибирский поход.
В марте 1919 года с боевой колонной полковника Казагранди, корпуса генерала Вербицкого, под натиском красных под командованием командарма Блюхера, 15 Воткинская дивизия отступала дальше, на восток….
С обозами белых уходили и члены семей офицеров и нижних чинов. Многие, боясь расправы красных, эвакуировали семьи заранее.
Так, у некоторых ижевцев и воткинцев, и также выходцев из прикамских сел и городов, которые все были в 15 Воткинской дивизии, семьи были заранее эвакуированы в Иркутск. Но красные войска наступали. И когда в Иркутске власть начали захватывать красные, семьи стали переправляться в Забайкалье, и уже там ждали прихода белой армии.
Тяжелая драма произошла в Воткинском конном дивизионе. Со дня своего формирования 25 мая 1919 года в командование 2-м эскадроном дивизиона вступил
прибывший из Иркутского военного училища хорунжий Аристарх Пуцилло. Все походы и бои он провел, командуя своим эскадроном. Его любили и подчиненные и сослуживцы, его очень ценил командир дивизиона ротмистр Дробинин. За свою отвагу Пуцилло получил два производства в следующие чины и дослужился до штабс-ротмистра. На станцию Иннокентиевскую он прибыл тяжело больным тифом. В Иркутске у него оставалась семья. Его отец – офицер царской армии – был в отставке. Известие, что белая армия не будет освобождать город Иркутск, сильно взволновало ротмистра. Будучи в полубредовом состоянии он, незаметно для присутствующих вынул револьвер и застрелился. Через пять дней, когда воткинцы были уже в Мысовке, в штаб дивизиона пришла сестра Пуцилло и спросила, где можно найти своего брата. Оказалось, что его семья успела заранее выехать из Иркутска. Не трудно представить отчаяние и горе семьи, узнавшей о его преждевременной и напрасной смерти.
Правительство и ставка Колчака вынуждены были покинуть Омск, который 14 ноября 1919 года без боя был сдан Красной армии. Теперь ставка вынуждена руководить войсками, находясь в вагоне поезда, хотя и тешила себя надеждой, что вскоре восстановит свою «стационарную» деятельность, добравшись до Иркутска. Но это была лишь мечта. При таком массовом и быстром отступлении, в непрерывно меняющейся боевой ситуации, о реальном и квалифицированном руководстве боевыми действиями из единого центра, не могло и быть речи. При этом следует напомнить, что за поездом Колчака следовал эшелон с «Золотым запасом России. Это придавало особую специфику и важность начавшемуся железнодорожному марафону. Благодаря воле генерала Каппеля, остатки Сибирских армий в октябре 1919 года удалось объединить в Московскую группу войск, которая достигла Забайкалья в начале марта 1920 года заплатив за это жизнями адмирала Колчака и самого генерала Каппеля.
Когда еще будучи в Омске генерал Каппель увидев эшелон «Золотого запаса», именно тот, который он еще в конце 1918 года приказал вывезти из Казани произнес по истине пророческие слова, - Золото Рейна не принесло счастья нибелунгам Германии, не принесет счастья и русским богатырям. Начиная с Новониколаевска, чехи стали подолгу задерживать «литерные» поезда Колчака и эшелон с золотом, ломая голову, как-бы подороже продать этот столь желанный для большевиков «товар»
Колчак мог надеяться только на свой конвой, хотя и понимал, что этих сил недостаточно, чтобы чувствовать себя в безопасности, и чтобы был в безопасности «Золотой эшелон». Адмирал стал фактически узником и одновременно заложником в заигрывании союзников, коими были чехи, с большевиками. Колчаку на всех станциях , даже младшие офицеры давали понять, кто здесь хозяин.
Выяснение отношений между союзниками достигло кульминации в декабре 1919 года, когда в Красноярске чехи задержали поезд Верховного и, применив силу, отцепили паровоз, мотивируя это необходимостью подсоединить его к эшелону с убегавшими во Владивосток солдатами Чехословацкого корпуса, в также ссылаясь на очередь отправки санитарных поездов с ранеными.
Не выдержав, генерал Каппель «взорвался» требуя от генерала Сыровы немедленно прицепить паровоз обратно к поезду адмирала и принесения соответствующих извинений. В противном случае генерал Каппель пригрозил применить силу против чешских войск. Сыровы проигнорировал этот вызов. Так вело себя командование союзников в отношении представителей военных властей Сибири, подавая наглядные примеры своим подчиненным. На пути к Нижнеудинску ( Улан-Удэ), адмиралу доложили, что на ст. Черемхово, в 130 километрах северо-западнее Иркутска, в результате восстания, власть перешла к большевикам. В Нижнеудинске чехи задержали эшелон адмирала. От коменданта города майора Гассека стало известно, что представители всех военных миссий стран Антанты в Сибири и на Дальнем Востоке, решили поезда адмирала и эшелон с «Золотым запасом» берутся под непосредственную охрану союзных держав. По прошествии двух недель майор Гассек сообщил новое решение штаба союзников, - Колчаку предлагали безопасное передвижение только в одном вагоне. Остальные вагоны и эшелон с золотом должны оставаться в распоряжении союзных (чешских) войск.
Колчак отверг это решение. Собрав свой конвой он предложил всем уйти, а остаться только тем, кто категорически не желает его покинуть. К своему удивлению он увидел, что почти весь конвой покинул его и тут же перешел к большевикам, остались только несколько офицеров. Это факт окончательно подорвал веру Колчака в счастливое окончание своей карьеры и жизни в целом. По словам последнего начальника штаба Ставки генерала Занкевича, - голова адмирала стала абсолютно белой от поседевших всего лишь за несколько часов волос.
В этот же день Колчак известил штаб японского адмирала Като, что согласен ехать в Иркутск только в одном, предоставленном ему, вагоне.
К эшелону 1-го батальона чешского полка был прицеплен был прицеплен большой пульмановский вагон, где разместились 60 преданных ему офицеров личного конвоя. К этому же поезду прицепили вагон Омского правительства. Генерал Пепеляев с другими штабными офицерами присоединился к эшелону на станции Тайга.
Тем временем войска под командованием генерала Каппеля продолжали отступать пешком по таежным тропам, отражая периодически атаки преследующих их войск Красной армии и местных партизан.
4 января 1020 года охрана Колчака была заменена исключительно чешскими солдатами. Выходить из вагона офицерам конвоя, как и самому адмиралу, запрещалось. «Золотой эшелон» союзники тащили за собой. Над вагоном Колчака был поднят флаг Андреевский флаг и флаги союзных государств.
В этот же день, 4 января 1020 года адмирал Колчак подписал свое «отречение», передав власть Верховного Правителя России генералу Деникину, а управление в Забайкалье и на Дальнем Востоке, атаману Семенову.
Проехав 120 километров от Нижнеудинска, эшелон с чехословацкими войсками миновал городок Тулун, который уже контролировался партизанами. А 11 января 1920 года, в районе станции Зима, партизаны блокировали железную дорогу.
Комендант эшелона чешский майор Кадница приказал установить на крышах вагонов поезда пулеметы и категорически запретил всем русским выходить из вагонов.
Партизаны отцепили паровоз, требуя передачи им адмирала Колчака и «Золотого запаса». Переговоры длились довольно долго, в результате которых, было достигнуто соглашение, что в охрану вагона Колчака, партизаны ввели своих бойцов. Паровоз прицепили и разрешили продолжать следование на Черемхово-Иркутск.
Но до Иркутска Колчака ждало еще одно испытание. Станция Иннокентиевская была блокирована большой массой партизан, которые требовали выдачи им адмирала и «Золотого запаса». После длительных переговоров, стороны согласились на компромисс, - охрана поезда была усилена крупным подразделением партизан.
После присоединения нового отряда охранников, эшелоны двинулись дальше, к Иркутску, куда прибыли 15 января 1920 года. Через несколько часов на один из тупиков прибыл поезд с «Золотым запасом» (1878 мешков и 5143 ящика с золотом в 29 вагонах, и 7 вагонов с платиной и серебром).
Выскочившая из вагонов охрана (чехи совместно с партизанами) собрались у дверей вагона Колчака. На перроне стояла группа иркутских коммунистов, окруженных вооруженными рабочими. Вокруг вокзала собралось достаточно много чешских, японских и польских войск, присутствовали и вооруженные рабочие дружины. Ни дипломаты, сосредоточенные в Иркутске, ни даже генерал Сыровы, которому была поручена безопасность и охрана Колчака, - никто не встречал прибывшего адмирала.
Вечером, почти сразу же по приходу поезда, по приказу генерала Сыровы, солдаты чешской роты, сопровождаемые 20 дружинниками и 10 партизанами, отправили Колчака, кутавшегося в меховую шубу через Ангару, на противоположный берег. Цепочка этой процессии по узкой ледяной тропинке проводила адмирала Колчака и генерала Пепеляева в одиночные камеры губернской тюрьмы.
7 февраля 1920 года, адмирал А.В. Колчак, и генерал В.Н.Пепеляев, по приговору революционного суда были расстреляны на покрытой льдом Ангаре, а их тела были сброшены под лед…
А в это время, принявший на себя командование белыми войсками, генерал Войцеховский дал команду идти на Иркутск. Путь был выбран со станции Иннокентиевская вдоль железной дороги, переход через реку Иркут и, не доходя до Глазкоского предместья, на юго-запад к селу Смоленское. Отсюда, по ряду мелких поселков и дачных мест, движение в обход большой лесистой возвышенности, расположенной к югу от Глазкова. Затем снова поворот к востоку и выход к реке Ангаре. Дальше можно было двигаться к селу Диственичному, у истока Ангары из Байкала, затем по реке, или выйти на правый берег, где шел тракт. Об этом своем решении генерал Войцеховский и предупредил командование чехословацкого корпуса, чтобы избежать недоразумений с их стороны. Чехи высказали удовлетворение решением не брать город и обещали не чинить никаких препятствий.
Впереди шла 3-я армия с Ижевской дивизией во главе. За ней Уфимская группа 2-й армии и в конце, группа генерала Вержбицкого. В авангарде Ижевской дивизии шел Конный полк. Ночь была темная и морозная. Пройдя Смоленское, продолжили движение через поселки Медведево, Марково, Кузьмиха, Грудино, и к утру, около поселка Михалево, достигли Ангары. После спуска на лед, пошли по реке…
В истории гражданской войны на востоке России особое место занимает тысячеверстный поход белой армии в тридцати - пятидесятиградусный мороз по глубоким снегам, через страшную сибирскую тайгу, с боями в спасительную Читу.
А 26 января 1920 года, на разъезде Утай, около станции Тулун близ города Нижнеудинска, генерал-лейтенант Каппель умер от двухстороннего воспаления легких.
Последними словами генерала были: «Пусть войска знают, что я им предан был, что я любил их, и своею смертью среди них доказал это».
30 января 1920 года. В районе станции Зима завязались упорные бои. Перешедший на сторону красных отряд капитана Нестерова и 1-я Балаганская партизанская дивизия оказали белым войскам упорное сопротивление. В решающий момент генерал Войцеховский ввел в бой 26 стрелковый полк имени адмирала Колчака. Разгром красных был полный, капитан Нестеров был взят в плен. На следующий день, 31 января, части 5-й красной армии вошли в Тайшет, продвигаясь вдоль Транссиба. 1 февраля 1920 года войска генерала Войцеховского заняли Черемхово и стали готовиться к штурму Иркутска. Разбив под Усолье – Сибирским группу прикрытия, каппелевцы подошли вплотную к Иркутску, на подступах к которому 5-6 февраля завязались жестокие бои. Особенно тяжелые бои проходили под деревнями Суховской и Олонками. В своем ультиматуме, отправленном красным, Войцеховский, который вступил в командование белой армией после смерти генерала Каппеля, потребовал отвести их войска к северу, выдать Колчака и золотой запас. Обеспечить белые армии продовольствием, фуражом и теплой одеждой на 50 тысяч человек.
Боясь, что Колчак будет освобожден белыми, 6 февраля военно-революционный комитет принял постановление № 27 о расстреле Верховного Правителя России. 7 февраля в 5 часов утра приговор был приведен в исполнение. После ожесточенных и кровопролитных боев, узнав о расстреле Колчака, Войцеховский прекратил штурм Иркутска и, разделив армию на две группы, начал обходить город. Одна группа двинулась на север, обогнув Байкал, вошла в Забайкалье, а другая, перейдя линию железной дороги между Глазковым и станцией Иннокентиевской, обогнув Иркутск с юга, направилась в сторону Читы.
10 февраля ст. Иннокентиевская была занята красными. В ночь с 1-го на 2-е марта Иркутск покинули последние чешские эшелоны, а 7 марта в город вступили части красной армии.
В начале марта 1920 года каппелевцы, сумевшие уйти за Байкал, дошли до Читы и объявили о своем подчинении атаману Семенову, назначенному Колчаком главнокомандующим в Восточной Сибири. Они воевали с красными до конца 1920 года в составе 3-го корпуса под командованием генерал-лейтенанта Молчанова. Осенью 1920 года прах Владимира Каппеля был перевезен из Забайкалья в Харбин, а каппелевцы еще два года продолжали борьбу с большевиками на Дальнем Востоке. В составе 3-го корпуса была и 15 Воткинская дивизия…
В апреле 1920 года на окраине села Владимиро-Александровское, был собран весь офицерский состав дивизии, вернее того, что от нее осталось после непрерывных и жестоких боев с советскими войсками. Обсуждался вопрос оставления Приморья и ухода в Китай. Два генерала, несколько полковников, и другой офицерский состав, находились в общей аудитории, разместившись на лавках, табуретах, и стульях, рядом с домом. В котором размещался штаб дивизии.
Офицеры 15 Воткинской стрелковой дивизии при обсуждении
вопроса об оставлении Приморья. 1920 год
За вынесенным из избы столом находился начальник дивизии генерал Молчанов. За стулом, на котором сидел генерал, было закреплено знамя 1 Воткинского полка, которое и было символом дивизии. Зеленый ее цвет символизировал цвет Родины, ее надежд, ее полей и лесов, красный – принадлежность к рабочему классу и солидарность с рабочими.
Зеленый цвет символизировал цвет Родины, ее надежд, ее полей и лесов, красный – принадлежность к рабочему классу и солидарность с рабочим движением.
Генерал Молчанов начал без предисловий, - Все мы с вами помним, когда были в Омске, в нашу дивизию приехала комиссия омского правительства. Тогда присутствовал, ныне покойный Владимир Оскарович Каппель. Я видел, как его раздражали эти высокие штатские чины. Они тогда приехали, чтобы посмотреть и познакомиться с восставшими против большевиков ижевцевцами и воткинцами. А когда эта комиссия увидела, что в дивизии вместо младших офицеров были начальниками старшие рабочие, к которым рядовые бойцы обращались со словом «товарищ», члены комиссии, сразу заявили, - это не наши солдаты, из них толка не будет! А ведь этих уральских рабочих в дивизии было около 40 тысяч человек стойких бойцов. Это была сила, да и какой козырь против большевиков.
Далее, господа офицеры, теперь обращаюсь лично к вам. Все вы посвятили свою жизнь служению Родине, и хотел бы продолжить словами покойного генерала Каппеля, который говорил мне об этом лично. Да, теперь гражданская война. Кто ее не понимает, того учить некогда. Нужно дать возможность работать в деле освобождения Родины не тем, кто, по каким-то привилегиям или за выслугу лет, имеет право занимать тот или другой пост, а тем, кто может, понимает и знает, что нужно делать. Большинство из нас, будучи незнакомы с политической жизнью государства, попали впросак. И многим трудно в этом разобраться. Революция – это мощный, неудержимый поток, и пытаться остановить его – сплошное безумие. Нужно дать этому потоку желаемое направление и пустить его по желаемому руслу. Но мы не хотели и даже не желали этого понять… Мы имеем дело с тяжелобольной Россией. И вместо того, чтобы ее лечить, мы заботимся о цвете ее наряда. Этому пример, господа, знакомства Омского правительства с солдатами нашей 15 Воткинской дивизией. Теперь учить, что можно и как нужно того, кто не понимает главного, - поздно.
А ведь мы с вами знаем, что восстали они, когда Каппелем была взята Казань, и впоследствии, под нашим с вами командованием, прошли через всю Сибирь и бились с большевиками в Приморье. Один против десятерых, раздетые и почти безоружные против хорошо вооруженных и тепло одетых красноармейцев…
Я не буду вас призывать воевать дальше. Я просто скажу. Кто желает, тот может остаться со мной и продолжать борьбу с большевиками. Кто не желает, может уходить в Китай. И прошу объявить об этом всем нижним чинам. Они сделали все что могли. Особенно касается тех, у кого в обозе семьи. Пожалуйста, я выделяю вам продовольствие,
обоз, фураж. Оружие и боеприпасы у вас есть. На границе все лишние боеприпасы оставите сопровождающим вас офицерам, оставите только личное оружие…
Штабс - капитан Склюев, обратился к стоявшему вдали насупленному офицеру. – У вас тяжело больная жена. Я даю вам приказ возглавить обоз с беженцами и послезавтра, рано утром отправляться в сторону границы.
-Все, господа офицеры, совещание закончено. После завтра, после отправки беженцев, снова в бой. Командиров полков прошу остаться. Остальные все свободны…
15 Воткинская стрелковая дивизия под командованием генерала Молчанова продолжала биться с большевиками в Приморье до конца 1922 года…
Прорвавшись с остатками 15 Воткинской дивизии к атаману Семенову, генерал Молчанов принял командование 3-м стрелковым корпусом, в который влились остатки его дивизии – Ижевско-Воткинской полк. Не выходя из тяжелых боев с красными, после знаменитых Волочаевских боев в феврале 1922 года, ему пришлось отступить за Иман. При реорганизации армии в Земскую Рать генерала Дитерихса, Молчанов возглавил прежний 3-й корпус, переименованный в Поволжскую группу. В боях под Спасском, земцы потерпели окончательное поражение и отступили в Китай… На этом, история прикамских частей закончилась.
Ефимов Авенир Геннадьевич, р. 19 октября 1888 г. Симбирский кадетский корпус (1907), Николаевское инженерное училище (1910). В белых войсках Восточного фронта со взятия Казани. Участник Ижевско-Воткинского восстания. В сентябре—октябре 1918 г. командир Ижевского стрелкового полка. По окончании курсов военного времени академии Генштаба — в штабе 2-го Уфимского корпуса, с 24 февраля 1919 г. начальник штаба Ижевской бригады, капитан, затем Ижевской дивизии, с 11 декабря 1919 г. командир Ижевского конного полка, с 12 марта 1920 г. командир Ижевского полка, с 25 августа 1921 г. командир Ижевско-Воткинской бригады и. колонны в Хабаровском походе, в сентябре 1922 г. командир Прикамского стрелкового полка. Полковник. В эмиграции в 1923 г. в Гирине и Шанхае, затем в 1932 г. в США. Член Общества Ветеранов, редактор “Вестника Общества Ветеранов Великой Войны в Сан-Франциско”, к 1967 г. сотрудник журнала “Военная Быль”. Умер 25 апреля 1972 г. в Сан-Франциско (США).
Солдатов. Капитан. В белых войсках Восточного фронта. Председатель Союза фронтовиков в Ижевске, один из руководителей Ижевско-Воткинского восстания, член обороны, затем в декабре 1921 г. В Ижевском полку. Впоследствии полковник. В эмиграции в Шанхае, с 1927 г. В Шанхайском Русском полку. Умер после 1943 г.
Унтер-офицер Осколков (в дальнейшем – подпрапорщик) прошел с ижевскими формированиями всю войну и в составе Ижевского полка был убит 4 января 1922 года под Ольгохтой во время Хабаровского похода Дальневосточной армии.
Юрьев Георгий Николаевич. Из дворян Киевской Губернии. Михайловское артиллерийское училище. Штабс-капитан 5 –й артиллерийской бригады. В белых войсках восточного фронта. Один из руководителей Воткинского восстания. В августе 1918 года командир Ижевско - Воткинского отряда, затем командующий Сводной Воткинской дивизией, со 2 сентября начальник штаба частей Народной армии Воткинского района, с 20 октября 1918 года командующий Прикамской армией, с 3 до 11 января 1919 г. И с марта до октября 1919 года, начальник 15-й Воткинской стрелковой дивизии, затем помощник начальника дивизии морских стрелков. Орден Святого Георгия 4-й ст. Полковник (с января 1919 г.) Погиб осенью в районе ст. Кемчуг.
Болонкин Андрей Лаврентьевич, р. 30 сентября 1893 г. В Вятской губернии. Из рабочих Воткинского завода. Поручик. Участник Воткинского восстания. В августе 1918 г. Командир батальона, начальник Мишкинского боевого участка, в конце сентября назначен командовать Шарканским фронтом Воткинской Народно-революционной армии. С сентября 1918 года штабс-капитан. С 1 января 1919 года командир 4-го Воткинского полка, командир батальона Воткинской дивизии. Тяжело ранен, остался за линией фронта. Через год присоединился к своей части в Забайкалье. В январе 1922 года помощник командира Воткинского полка. Подполковник В эмиграции с 1922 г. В Китае.( С 1923 г. В Гирине, с 1923 г. В Австралии ( Брисбен, с 1929 г. Сидней). Участник монархического движения. Умер 9 октября 1970 г. в Сиднее.
Ухтомский князь Ю.П.Корнет. В белых войсках Восточного фронта. С 17 сентября 1918 года начальник штаба войск Народной армии Сарапульского района.
Альбокринов Николай Петрович. Подполковник. В белых войсках Восточного фронта с сентября 1918 года. (перешел от красных), начальник штаба Воткинской Народно-Революционной армии. В ноябре 1918 года в штабе Прикамской армии, с января по май 1919 г. Начальник 15 –й Воткинской стрелковой дивизии. Полковник.
....Дробинин Владимир Никанорович, родился в 1890 г. Из крестьян Вятской губернии. Реальное училище в Сарапуле(1913), Ораниенбаумская школа прапорщиков (1916). Поручик, командир батальона 75-го пехотного полка, Георгиевский кавалер. В белых войсках Восточного фронта. В августе 1918 г. Участник Воткинского восстания, начальник Кельчинского боевого участка, в начале сентября 1918 г. Командир 3 –го ботальона 1-го Воткинского полка, заводского 17-го августа стрелкового полка, ноябрь 1918 года, командир 2-го батальона Воткинского полка, адъютант штаба Воткинской дивизии. С января 1919 г. Врио командира 4-го Воткинского полка, штабс – капитан. С мая 1919 г. Командир Воткинского конного дивизиона. С января 1920 года ротмистр, подполковник. Участник Сибирского Ледяного похода. С сентября 1922 года командир Прикамского конного дивизиона. В эмиграции в Китае, полковник. Умер 7 марта 1950 года в русском лагере беженцев на о. Тубабао (Филиппины). Родственники его, до 1970 года прошлого столетия проживали в с. Елово, Пермского края..
Бускин Иван. Поручик. В белых войсках Восточного фронта. В ноябре 1918 года командир 2-го батальона 4-го Воткинского полка. Октябрь 1920 г. Командир 3-й роты Воткинского полка. Штабс-капитан. Участник Сибирского Ледяного похода. Убит 4 января 1922 года под Ольгохтой. Родственники его, до 80 годов прошлого столетия проживали в с. Елово, Пермского края.
Многие родственники тех, кто упоминается в повести, в настоящее время проживают, как в селах Елово, Дуброво, в городах Воткинске, Ижевске, так и в городе Чайковский Пермского края.
«ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ 6 ДЕКАБРЯ 1941 ГОДА…»
Эта историю рассказал отец, когда я был еще мальчишкой…
Был июль месяц. Время сенокоса. Стояла жаркая солнечная погода, и ничто не предвещало, что она изменится в худшую сторону. И только там, где-то далеко-далеко, на горизонте, громоздились облака, но и они были совсем не грозовыми. Небо было прозрачное, чистое и излучало ясный, мягкий свет. Медвяной аромат цветущего клевера, казалось, заполнял собою всю луговину.
Возбужденно гудели шмели, которые, деловито прогудев, и никого не тронув, тут же улетали по своим делам. Шмели это трудяги, и далеко не пауты (одна из разновидностей кровожадных луговых мух) которые не дают покоя, ни лошадям, ни тем, кто косит, потом убирает сено, ни нам, мальчишкам, которые снуют тут же рядом...
Косили делянку посемейно, - одна делянка на две три семьи.
Дядя Паша, как и все мужики, бывший фронтовик, старшина эскадрона корпуса генерала Доватора, остановился, упер литовку черенком в землю, обтер лезвие пучком травы, снял кепку, вытер с головы и лица пот, и повернувшись к женщинам. которые граблями ворошили уже подсохшую траву, крикнул, - Перекур!
- А чего перекур - то! - неожиданно громко сказала тетка Маруся, жена дяди Паши, - давай уж обедать! Окрошка-то вон, в бидоне стоит в воде у берега. Холодненькая.
Я и сын дяди Паши, Витька, фамилия у него была, как и у его отца и тетки Маруси, - Меренков, не только видели где стоит этот алюминиевый бидон с окрошкой, но и помогали двум Марусям, нашим с Витькой мамам, укрывать верх бидона свежескошенной травой от жары.
-Ладно, - покосился на женщин дядя Паша, уговорили, - и, повернув голову в сторону моего отца, продолжавшего косить траву, крикнул, - заканчивай Саня, бабы на обед зовут.
Отец остановился, посмотрел в их сторону, упер черенок литовки в землю, и так же, как и дядя Паша, протер лезвие травой. Воткнув литовку в землю, оставив ее стоять торчком среди густых зарослей травы, лезвием вверх, направился к телеге. Бросив на телегу кепку, налил из трехлитровой банки в кружку квасу, выпил, и, с улыбкой глянув на меня, пошел к речке умываться.
Мама и тетя Маруся, постелив полог в тени телеги, готовили еду. Разливали по алюминиевым мискам окрошку, резали хлеб, раскладывали ложки, свежий лук и огурцы с помидорами. Тут же громоздились две небольшие кучки соли. Выложили кулек круто сваренных яиц и поставили в стороне, под телегу, двухлитровую банку с молоком, пустые кружки.
Дядя Паша, встал на колени перед пологом, достал из сумки бутылку водки и четыре граненных стаканчика, или как их тогда называли, стопки.
-Ты что, Паша, с ума сошел? Куда водку-то достал? Еще работы-то сколько! – попыталась остановить его тетя Маруся.
-Перестань, мать, - отмахнулся от нее дядя Паша, - на сегодня хватит. Завтра нам с Александром, - покосился он на моего отца, - на работу. А через пару дней, как раз будет воскресенье, приедем грести сено. Оно как раз к этому времени и подойдет. А там и докосим делянку-то. Остался совсем небольшой клинышек.
-Ну, раз так сказал Павел, так тому и быть! – рассмеялся отец, и, обращаясь к тому с шутливой суровостью, скомандовал? – Давай наливай.
Мы с Витькой сначала не прислушивались к разговорам взрослых. С аппетитом уминали окрошку, ели лук, яйца, хрупали свежими огурцами и поглядывали в сторону речки, - очень хотелось искупаться.
Только решили, было встать и пойти к речке, дядя Паша неожиданно задал моему отцу вопрос, - слышь, Сашко, ты как-то рассказывал, что был ранен в конце 41-го. Тебе эту, левую руку долбануло? – кивнул он на скрюченные пальцы левой руки отца.
-И что ты лезешь к человеку? Может быть, ему не хочется вспоминать - то! – Хорошо тебя кобеля не поранило. Так давай к другим приставать. Давай лучше на посошок, да собираться будем.
-Ничего, ничего, Маруся, - тронула за руку свою товарку мама. – Пусть спрашивает. Может быть хоть сейчас, что-то расскажет. А то, что не спросишь, все отнекивается.
-Это кто онекивается-то, - папа хмуро посмотрел на маму. – Раз спрашиваете, то расскажу. Но с уговором, больше на эту тему потом не касаться…
-Война застала меня, когда я был мичманом в отряде катеров Морпогранохраны, в дивизионе СКР.
-А что такое, СКР? - не удержался от вопроса Витька.
-Да так пограничные корабли тогда называли. Командиром дивизиона был, как сейчас помню, капитан-лейтенант Косменюк. Имя его точно помню, было, Андрей. А вот отчество, к сожалению, не помню. Он был откуда-то с Черкасской области.
-Такой же хохол, как и ты? – хохотнул дядя Гриша.
-Ага, - кивнул головой отец. Только я оказался на Урале, а он не знаю где…. Жив или нет, одному богу известно. Расстались мы с ним в ноябре 1941 года. После постановки оставшихся пограничных катеров на зимовку, в Ладогу, он был назначен заместителем командира пограничного корабля Северного флота, а мы, бывшие его подчиненные, были направлены в морскую пехоту. Сначала Ленинград, потом, на север, на финский фронт.
Декабрьские морозы 1941 года, казалось, выжигали холодом все, особенно досталось нам, вчерашним матросам и старшинам Морпогранохраны. Переодеть в зимнюю пехотную форму должны были еще под Выборгом. Но оказалось, транспорт с зимним обмундированием затерялся не известно где. Вот и пришлось нам на грузовиках добираться до конечного пункта, поселка Повенец, полураздетыми. А тогда морозы были под минус 40 градусов. Как вспомнишь то время, так словно мороз по коже продирает. Ехали безоружными. Винтовки, пулеметы, что были у нас, все оставили там под Выборгом, для народного ополчения. Повезло, что на финнов не напоролись, а то бы всех, всю роту порешили…
Когда выгрузились, было уже темно. Направили в какой – то пакгауз, где вооружили трехлинейками, и на взвод по одному пулемету «Максим».
Рано утром пошли на линию обороны, которую уже несколько дней пытались штурмовать финны. Огромные сугробы снега, казалось, закрывали все пространство. Снег покрывал и воронки от авиабомб и брошенные окопы, и замерзшие трупы.
Занимали брошенные окопы, и тут же оборудовали боевые позиции. Разбивали трофейные снарядные ящики, и на дне окопов разжигали костры.
И вдруг, посреди окоченевшего от морозной стужи пространства, со стороны леса раздается музыка. А мы, как кроты буравили снег. Как сейчас вижу, перед глазами невнятная пелена снега, а по нему, словно какие-то бело-грязные зайчики, катятся на лыжах фины.
-Приготовиться к бою! – кричит командир взвода лейтенант Хрипов.
Залегли, ждем. Я лежал метрах в трех от пулемета «Максим». За ним лежал старшина второй статьи Колька Лобов, а вторым номером был матрос Федька Ковалев.
-Огонь! – снова голос взводного.
И вдруг, пулемет, который стрелял короткими очередями, замолк. Я оторвался от прицела винтовки и посмотрел в его сторону. Второй номер Федька Ковалев, оттаскивал от пулемета Лобова. Подскочил командир взвода, помог положить погибшего на дно окопа, и сам ухватился за гашетки пулемета. И снова, словно швейная машинка, заработал «Максим». Но через какое – то время снова замолчал. Оказалось, сначала был убит и командир взвода, а потом и второй номер. Подбежавший к пулемету пехотинец, помог мне оттащить убитых на дно окопа, и, посмотрев внимательно на меня, выругался, - Опять кукушки бьют….- Но, поймав мой удивленный взгляд, пояснил, - это снайперы. Сидят на деревьях и бьют потихоньку наших. И пули у них разрывные, «дум-дум» называются. Посмотри, что они наделали с головами погибших.
И только тут я увидел, что головы у всех погибших были разворочены так, что вряд ли можно было узнать в них их хозяев.
-Сбрось свой бушлатик-то, матросик, да надень полушубок лейтенанта, а то закоченеешь совсем. Давай снимай, снимай, не стесняйся. Он ему теперь не понадобится.
Я молча, с помощью солдата, снял окровавленный полушубок с лейтенанта, и натянул на себя.
-Ну вот, - усмехнулся пехотинец, успев увидеть нашивки мичмана на моем кителе, - а теперь, товарищ мичман ложись за пулемет, а я буду твоим вторым номером. Сейчас снова полезут.
Я лег за пулемет. Справа и слева застучали выстрелы. Я только нажал на гашетки, как лента закончилась. Пехотинец лежал рядом, уткнувшись лицом в снег, который тут же окрашивался в красный, с каким-то непонятным оттенком цвет.
…И вдруг радужные круги заскользили перед глазами, потом расплылись и поплыли куда-то, наискось вправо…
…Я открыл глаза, - и ничего, только чернота, плоская, словно прижатая вплотную к зрачкам. Я уже было, подумал, что так начинается «та жизнь», жизнь по ту сторону? Может она все-таки есть? И снова все как в тумане…
Очнулся в санитарном поезде. И только в госпитале я узнал, что был ранен снайпером той злополучной пулей «дум-дум», которыми до меня были убиты четыре человека. В госпитале, который был в Ташкенте, я пролежал почти год. Руку, которая была разворочена выше локтя, хотели отнять. Но главный хирург, осмотрев ее, пообещал спасти…. Вот так, мои хорошие, я и остался с этой рукой.
Отец поднял левую изуродованную руку и пошевелил скрюченными пальцами ее кисти…
-А снайпер – то был тогда мастер своего дела. Попадал в лоб пулеметчику прямо в смотровое окошко щитка. А в руку мою попал совсем случайно. Я тогда потянулся правой рукой, чтобы проверить, жив ли пехотинец. А ведь мог и мою голову разворотить…
Именно в тот день, 6 декабря 1941 года финны захватили поселок Повенец, который расположен на Повенецкой губе онежского озера. Температура на тот период там была -37 градусов…
УШЕЛ, РАЗВЕДЧИК...
Автор, член Союза Писателей России. Станислав Олейник
- Ушел, разведчик...
Эти слова произнес отец за ужином, когда в доме была вся семья.
-Давай, мать, помянем Сергея, - отец разлил водку в две граненые стопки, себе и маме. Оба поднялись из-за стола.
-Давай, Саша, - согласно ответила мать и, поднимая рюмку, продолжила, - царствие небесное рабу Божьему Сергею. Оба молча выпили. Я, тогда десятиклассник, да сестра Александра - ученица третьего класса, сидели тихо, потупив головы.
Было, как-то не по себе. Я всегда, почему-то побаивался покойников, а на этот раз покойником был наш сосед, дядя Сережа Гребенщиков. Наши семьи дружили, но с их детьми у меня никаких отношений не было. Лешка старше меня на три года - у него был свой круг друзей. А вот дочка Нюрка - одноклассница моей сестры - тут уж они были подругами. И уроки готовили вместе, и вместе играли. В общем, были подружками "не разлей вода".
Оба, и отец и мать, только вернулись от Гребенщиковых. Там старухи убирали покойника, обмывали в бане, укладывали в гроб. Чтобы дать немного отдохнуть тете Фене, жене дяди Сережи, родители мои и другие соседи ушли.
Несмотря на то, что был уже март месяц, стоял крутой мороз. Хоронили дядю Сережу на сельском кладбище, сразу за селом, на Липовой горе.
Вынесли гроб из избы, поставили в открытый кузов полуторки. Задний борт кузова был открыт. В кузове, вокруг гроба, сидели близкие покойного и по мере движения машины бросали на заснеженную дорогу небольшие пихтовые лапы. Тут же в кузове пристроили хорошо сработанный столярами МТС крест.
Брошенные лапы лежали на дороге от самого дома до кладбища. Дядю Сережу провожали почти все жители села, многие из которых были работниками МТС, где он был начальником слесарной мастерской. Сразу, за машиной, шел духовой оркестр, который играл похоронную музыку.
Дядя Сережа не верил в Бога, и вряд ли высказывал бы желание, чтобы над его могилой красовался крест. Но тетя Феня, с плачем всё-таки вымолила крест у начальника МТС Тарутина, - не нехристь же он, тоже человек божий. Без креста, да разве можно такое? Это же погубление!
В МТС решили, - крест, так крест. Все равно покойный беспартийный. Почему бы не уважить вдову заслуженного фронтовика. Да и крест-то, привычнее. Да только дяде Сереже было уже все равно, а для тети Фени, похоронить без креста, это отдать душу на вечную муку...
Дядя Сережа последние два года довольно сильно болел. Сказалось фронтовое ранение позвоночника. Да еще и ноги отказали. Вот и сидел он днями и вечерами в летнее время на лавочке возле своего дома, поставив рядом костыли. Иногда подзывал к себе проходящих мимо его дома мальчишек и, дав деньги, просил купить для него пачку папирос.
Село наше старинное, основанное еще во времена купцов Строгановых, состояло тогда примерно из 300 бревенчатых домов, да десятка кирпичных. Кирпичной была и церковь Петра и Павла. В те годы в ней находились, то кинозал, то склад горюче-смазочных материалов. Чтобы окрестить детишек, нужно было ехать в соседний городок Осу, где была единственная на всю округу действующая церковь. А об отпевании усопших, и речи не могло быть.
В этом Прикамском селе, пожалуй все, - от последнего мальчишки, до первых лиц района, были рыболовами. Был рыболовом и дядя Сережа. До болезни, его часто можно было видеть на небольшом заливчике, куда упиралась наша улица. И когда мы, мальчишки, оказывались в это время рядом с ним, почти всегда просили рассказать, что-нибудь о войне.
Всю войну дядя Сережа прошел в разведке. Вернулся домой в звании старшего сержанта с тремя орденами, - "Славы", "Красной Звезды", "Отечественной войны II степени", и кучей медалей, одна из которых была медалью "За отвагу".
...Был тогда июльский вечер. На берегу залива, который на селе знали, как Большой лог, с удочкой сидел дядя Сережа. На кукане, который был опущен в воду, плескался один подлещик и до десятка красноперок. Рядом, с правой стороны от него, на расстеленной районной газетке "Новый путь", стояла уже неполная чекушка водки и незамысловатая закуска, - кусок хлеба, зеленый лук, и свежий огурец. Тут же рядом, упавшая на бок, лежала граненная стограммовая стопка. Мы с Ванькой Бурнышевым, дом которого стоял недалеко от берега, тихонько подошли и остановились недалеко от дяди Сережи, стали распутывать удочки.
-А ну, сюда, ко мне ближе, скомандовал нам дядя Сережа, - я собираюсь уходить, а место тут уже прикормленное.
Распутав удочки, и насадив на крючки червей, мы с Ванькой забросили удочки тут же, рядом с удочкой дяди Сережи. И, буквально, минут за десять поймали по три красноперки.
Дядя Сережа допил водку, закусил остатками своей снеди, завернул пустую бутылку в газетку и спрятал в сумку, чтобы потом сдать в магазине, стопку аккуратно положил в карман старенького пиджака, и стал сматывать удочку.
-Слышь, Вань, давай попросим дядю Сережу, рассказать что-нибудь про войну, - толкнул я своего друга в бок.
-Давай, - согласился тот, ты его лучше знаешь, ваши дома стоят рядом, вот и спрашивай его.
-Дядь Сереж, а дядь Сереж, - остановил я дядю Сергея, который уже собирался уходить.
-Ну, чего тебе еще Славка? - остановился он, - спать хочу, пойду до дому.
-Дядь Сереж, а ты живого немца, ну как меня, на фронте видел? - неожиданно влез в разговор Ванька. Он посмотрел на дядю Гришу, и достал из кармана пачку папирос "Лайка". - Вот мы тебе купить решили. У тебя-то нету уже. Поди, искурился?
Я с опаской смотрел на дядю Сережу, прощупывая в кармане брюк спичечный коробок, а вдруг он догадается, что папироски-то куплены не для него, а для себя, - мы тогда уже начали понемногу покуривать. Но кажется, все обошлось
-Точно, все выкурил. Вот спасибо, так спасибо! Ну, раз так, то давай перекурим.- Дядя Сережа, как нам показалось, совсем не заметил, этого обмана. А может заметил, но ничего нам не сказал. Он спокойно взял у Ваньки эту злополучную пачку. - -Шибко маленькие папироски-то, ну ничего покурим и эти, и сев рядом с нами, на покрытый травою косогор, положил около себя удочку, сумку с уловом, и, с удовольствием затягиваясь, улыбнулся, - ладно, ребята, расскажу, что никому никогда не рассказывал. Видел я живого немца, и не пленного, а врага, как сейчас вас. Было это в августе 1943 года. Мы только что освободили от немцев Харьков, и шли дальше на Запад. Тогда бои шли тяжелые, а мы, разведчики всегда были впереди. От взвода дивизионной разведки, в котором был я командиром отделения, оставалось только десять человек во главе с лейтенантом. Остальные все были повыбиты...
-А как это "повыбиты", дядя Сережа? - не выдержав, спросил Ванька.
-А кто был поранен, потом попал в госпиталь, а кого и похоронили, там же где погиб. Вот так они и оказались повыбитыми.... Понял, Иван? - По взрослому обратился к Ваньке дядя Гриша.
-Ага, - кивнул головой Ванька, и, получив от меня тычок в бок, замолчал.
-Ну, раз так, то слушайте дальше. Остановились мы тогда на окраине какой-то деревушки. Все вокруг затянуло туманом. Протяни руку, и ее уже не видно. Особенно густой туман был в буераках. Куда идти? Ни командир наш лейтенант Овчинкин, ни мы, девять его подчиненных, не знали. До рассвета оставалось часа два. Пить тогда хотелось, спасу нет! А воды-то нет ни у кого. Фляжки у всех пустые. А в деревне немцы. Попробуй, сунься. Как сейчас помню, Овчинкин, тогда лежавший рядом со мной, ткнул меня в бок.
-Сергей, не приказываю, а прошу, принеси воды. Там внизу, лог, и наверняка там есть речка. Больше некого послать. Все молодые пацаны, пропадут ни за что. А ты уже воюешь давно.... Вообщем разберешься, не растеряешься, если что будет не так. Вот канистра тебе, трофейная.... Ребята тут нашли. Внизу дырка от пули. Значит точно, есть тут речка. Раз канистра тут, значит, тут и речка. Дырочку-то заткнули тычком. Надежно, не выпадет.
Я молча взял канистру, поднялся на ноги и, придерживая правой рукой висевший на груди автомат, медленно стал спускаться вниз по косогору.
Начинало светать. Туман садился на землю и, особенно ниже пояса, был такой густой, что вообще ничего не было видно. Определил, что рядом течет речка, только по журчанию воды. Наклонившись, пригляделся, и, увидев перед собою воду, открыл крышку канистры, и, придерживая ее рукой, опустил в воду. Подождав, когда канистра набралась, я вытащил ее, закрыл крышку, и только хотел набрать воду в свою фляжку, передо мной раздался какой-то всплеск. Я осторожно поднялся и, неожиданно прямо перед собой, на расстоянии примерно полутора метров, на другом берегу речки увидел немецкого солдата. На правом плече стволом книзу, висел автомат. В правой и левой руке были канистры с водой. Помню, мыслей никаких в голове не было. Мы оба молча смотрели друг на друга. Сколько времени так смотрели друг на друга, убей, не помню. Потом улыбнулись друг другу. Оба, словно по команде развернулись, и пошли каждый в свою сторону.... Почему я так тогда поступил? Не знаю ребята. Словно какое-то нашло наваждение. Я тогда видел перед собой не врага, немца, а простого мужика. Возможно, и тот тогда думал обо мне так же.
Об этом случае я никогда, никому не рассказывал. Отвечу сразу, почему. Потому что, не взял "языка", хотя и мог. А расскажи, кому-нибудь, об этом, сразу же оказался бы в штрафбате...
А что такое штрафбат, мы с Ванькой тогда уже знали из прочитанных книжек про войну...
История Фаворской пустыни…
…Прикамье опустело. В некоторых деревнях не осталось и десятка жителей…
Над опустевшими деревнями и селами сильнее и сильнее затягивалась удушливая атмосфера страха. Ужас мог внезапно ворваться в каждый дом вместе с обезумевшими от крови «борцами за светлое будущее». Захватившие власть большевики, выгнав из Прикамья колчаковцев, постепенно раскручивали маховик массового террора. Ибо только с помощью террора кучка партийных чиновников и им сочувствующих, могла сохранять свою власть и привилегии. И этому способствовало и то, что вожди большевиков постоянно требовали ужесточать требования по подавлению непокорных.
«Надо поощрять энергию и массовидность террора», - призывал лидер молодого государства В.И.Ленин.
Кровавая волна террора захлестнула все Прикамье. Правда, до лета 1918 г. казни еще были довольно редким явлением. ЧК ограничивалась пока массовыми арестами и обысками. Летние месяцы принесли ужесточение. « …Все, кто будет вести агитацию против советской власти и распространять ложные и нелепые слухи, в случае поимки на месте преступления будут беспощадно расстреливаться,» - подчеркивалось тогда в документе Пермской ЧК.
Все эти документы принятые как центральным правительством, так и местными советами оставались в силе и даже после освобождения Прикамья от колчаковских войск.
Красный террор продолжался и в 1919 и в 1920 годах…
Но 1919 год, был для еловцев годом не только выживания, но и выжидания. Уходили белые, приходили красные. Уходили красные, приходили белые…
Выжидала и братия Фаворского монастыря…
А казалось, что совсем недавно у Фаворской Спасо – Преображенской пустыни была совсем другая, размеренная, спокойная жизнь…
…Июль 1916 год. Девяносто паломников в сопровождении ректора Пермской Духовной семинарии на пароходе «Матрона» прибыли на пристань Елово. Июньские закаты на Урале в эти месяцы бывают прохладными, но, не смотря на это все пассажиры парохода в тот вечер слушали заупокойное всенощное бдение, совершавшееся русобородым голубоглазым архимандритом в золотой митре, и его слова о безусловной необходимости поминовения усопших. Этот голос потерялся над густыми лесами и ушел в камские глубины, но кажется, что Господь и задумал природные предметы, всю эту твердь земную и водную, чтобы вбирала она в себя проявления человеческого духа. Если так, то доныне хранят камские просторы звуки этой всенощной. Наутро длинной серой лентой паломники двинулись к пристани. Пение не прерывалось ни на минуту, и витал дух высокой праздничной радости». Паломников встретил монастырский крестный ход, и все вместе они торжественно подошли к пустыни. Затем поднялись на вершину Фаворской горы, для освящения установленного здесь восьмисаженного поклонного креста – в память о православных воинах, убиенных на поле брани. «Страдания и скорби очищают и приносят пользу только тогда, когда соединяются с верою в распятого Спасителя», – так начал свою проповедь у подножия креста отец Пимен. Утром в монастырском Преображенском соборе он произнес слово о том, что истинный христианин, даже несмотря на свою бедность, имеет дерзновение перед Богом…
И разве кто тогда мог предвидеть, что буквально три года спустя, перевернется вся Россия сверху донизу. В разгар гражданской войны, 6 марта 1919 года Еловский совет рабочих и крестьянских депутатов, накануне занятия белыми войсками волости, возлагает ответственность за сохранность монастырского имущества на местных крестьян, передав им «в бессрочное бесплатное пользование» монастырь. А уже 9 июня 1919 года, после прихода белых, состоялось повторное освящение храмов обители. Оба храма были приписаны к церкви села Елово…
История Фаворской пустыни была совсем не такой простой…
Еще до сооружения креста и часовни, 16 июля 1913 года Священный Синод обратил пустынь в самостоятельный монастырь и возвел его строителя иеромонаха Ювеналия, в настоятеля.
Монастырь был известен строгостью своего устава и внутренней жизни, истовым богослужением, трогательным древним пением, постоянной общедоступной проповедью и непрестанным трудом монахов. В течение года монастырь посещали до 20 тысяч паломников. Здесь были приобщены к официальному православию десятки старообрядцев и несколько мусульман. Монастырь издавал книги духовного содержания. Имелся и собственный фотограф. Пустынь славилась своей благотворительностью: для раненых воинов здесь был устроен лазарет.
Название Фаворская пустынь дано по местной горе Фавор, нареченной священнослужителями в честь библейской горы Фавор, находящейся в Палестине. Название Фавор получили и монастырь, и Главный храмовый праздник обители – Преображение Господне и гора, на которой он воздвигнут, отмечался 6 августа. Монахи отмечали также четыре особых праздника и четыре крестных хода.
К концу 1919 года в монастыре насчитывалось около 40 объектов, которые в целом имели форму креста. И во всех постройках был виден глаз хозяина (игумена Ювеналия), - все было продумано и предусмотрено до мелочей.
Взять хотя бы расположение монастыря. С севера и запада пустынь защищали от ветров горы и лес. Сама обитель находилась в коридоре между горой Фавор и группой холмов, на южном склоне которых она и разместилась. Основу монастыря составляли два деревянных храма, – Спасо- Преображенский и Богородицкий.
Спасо-Преображенская шестиглавая церковь была заложена 24 июня 1909 года и освящена епископом Палладием при стечении 15 тысяч верующих. Она была одноэтажной с трехъярусным иконостасом в золоченых киотах. На колокольне было семь колоколов, общим весом 130 пудов. Второй храм «в честь Казанской иконы Божьей матери и святителя Гермогена» считался домовой церковью. Она была заложена в 1913 году. Перед Спасо-Преображенским храмом находилась деревянная часовня с целебным источником, вода из которого стекала в чугунную чашу…
Деревянная часовня с целебным источником.
И вот снова в Прикамье красные…
29 октября 1919 года, военному комиссару Еловской волости Никанору Старикову от председателя Осинской уездной комиссии по борьбе с дезертирством Попова, нарочным было направлено предписание, немедленно отправиться во главе отряда милиции в Фаворскую пустынь, изъять все ценности, а всю монастырскую братию, являющуюся заклятыми врагами советской власти, расстрелять. Все обнаруженные ценности, доставить в уезд, председателю укомдез Попову.
Отряд Старикова, по истечении некоторого времени прибыл в Фаворский монастырь. Но никаких ценностей, за исключением некоторых покрытых позолотой икон, ни монастырской братии, в монастыре обнаружено не было.
Допрошенные работные люди монастыря, как один показали, что вся братия до прихода отряда скрылась в главном храме обители – Спасо-Преображенском, и оттуда никуда не выходила.
Взломав дверь, милиционеры, тщательно обыскали, сначала одну, а потом и другую церковь, но ни одного монаха так и не обнаружили. Поиски тайного подземного хода, тоже ничего не дали. Обыскав все подворье монастыря, его округу, не найдя никого, и даже следов игумена Ювеналия и его братии, отряд милиционеров, забрав несколько ценных икон, убыл назад в Елово… Старикову было понятно, что кто-то предупредил монахов. Но кто? Или осинцы, или еловцы… Но этот вопрос так и остался без ответа…
В березовой рощице, что стояла на склоне горы в пяти верстах от Фаворской пустыни, словно из под земли появились двенадцать монахов. За оврагом, около одинокой березы стояла запряженная старою кобылой кобыла. Рядом стоял бородатый, лет сорока мужик. Один из монахов, подошел, поздоровался кивком головы, и, оглянувшись на ожидавших не подалеку своих спутников, приглашающе махнул им рукой. Взяв с телеги довольно объемную котомку с лямками, кивнул на телегу, - переодевайтесь, в котомках для каждого приготовлена мирская одежда. Через некоторое время все вновь собрались у телеги. – Ну, вот и пришло время нам расстаться, - обратился к окружившим его, нежданно превратившимся в мастеровых людей монахам их предводитель, коим и был игумен Ювеналий. - Только Господь Бог, знает, когда мы свидимся. Ювеналий строго посмотрел каждому в глаза, и, перекрестив их, словно растворившихся между берез, подошел к ожидавшим около телеги его верным братьям по Фаворской пустыни игумену Петру и иеромонаху Иосифу…
-Прости, батюшка, отец Ювеналий, - прогудел басом мужик, - што лошадка-то больно стара. Мог бы запрячь и молодого жеребчика, так ведь отберут красные – то…. А так, кому беззубая-то старуха нужна… А как доставлю вас, продам ее вместе с телегою, а обратно вернусь пароходом.
-Ничего, ничего, все будет по божески, Евлампий - перекрестился Ювеналий, - дай-то Бог, довезешь нас до места без происшествий.
Переночевали в сосновом лесу, рядом с деревней Бояново, что около двадцати верст от Перми. Поутру проснувшись, увидели, что Евлампий уже запряг кобылу, и на костре приготовил свежий со смородинного листа чай.
Только проехали версты две от места ночлега, увидели скакавший навстречу конный отряд.
-Тпру! Приехали! – с горечью вздохнул Евлампий, с ужасом смотря на приближающихся к ним всадников.
-Успокойся, Евлампий, - тихо сказал Ювеналий, - это свои, у них на плечах погоны.
-Кто такие?! – осаживая жеребца, прокричал старший урядник. Но отец Ювеналий на него не обратил внимания. Он смотрел на приближающегося всадника с погонами штабс-капитана.
-Вы Ваше преосвященство? Почему в таком одеянии? – остановил своего жеребца штабс-капитан.
-Потом, капитан, потом. Помогите нам быстрее добраться до Перми…
Игумен Ювеналий (Килин)
В этот же год архимандрит Ювеналий покидает родную Пермь. Вместе с сестрами Марковыми, верными его последователями и друзьями игуменом Петром и иеромонахом Иосифом он эмигрирует в Китай, в г. Харбин, где в то время находился центр русской эмиграции… христианский. За полтора года до смерти, 7 мая 1957 года, владыка находит силы приехать в Пермь, чтобы сказать речь у гроба почившего архиепископа Товии, попрощаться с другом 1940-х годов.
Проходят долгие 30 лет, и вот снова Архимандрит Ювеналий на Родине. Уходят еще годы. Владыка уже замечает признаки близкого перехода в вечность: «Немного страдаю, болезную раком желудка и сердцем». Еще раньше он писал матушке Евсевии, что его правый глаз не видит, и собирался на лечение в Одессу к Филатову. И все же владыка продолжает молиться, как все схимники, за весь мир
Архиепископ Ижевский и Удмуртский Ювеналий отошел к Господу 28 декабря 1958 года. Недавно мощи архиепископа Ювеналия были открыты там, где его отпевали: в Троицком соборе Ижевска. Здесь он покоится и по сей день. Грядет его прославление в лике святых.
Недавно мощи архиепископа Ювеналия были открыты там, где его отпевали: в Троицком соборе Ижевска. Здесь он покоится и по сей день.
Многое о жизни и именах не упомянуто. Целые десятилетия практически не освещены. Как , например период массовых репрессий. Это я знаю не по наслышке, а на основе изучения подлинных первичных документов представленных для ознакомления (после выхода з-на "О реалибитации жертв политических репрессий").Меня интересовала судьба предков-Наборщиковых. Описание творимого произвола "так называемой беднотой"
Первопроходцы"
Изложенные в романе события не претендуют на действительность. Они - сугубо личное видение автора на те далёкие времена. В основе рассказы деда автора Никифора Бутакова - потомка казака отряда Ермака, Афанасия Бутакова, обосновавшегося в деревне Горы; рассказы уважаемого многими поколениями выпускников местной школы пятидесятых-шестидесятых, учителя истории, фронтовика Масленникова Фёдора Трофимовича.
Подробнее: