Чайковский район

ОЛЕЙНИК СТАНИСЛАВ АЛЕКСАНДРОВИЧ.

Автор родился и вырос в селе Елово, Пермской области. Образование, - Высшая Школа КГБ СССР имени Ф.Э. Дзержинского. Юрист. 8 лет работы за границей. Из них 3 года в Афганистане, член Союза Писателей России.

В романе, который предлагается читателю, изложенные события не претендуют на действительность. Они сугубо личное видение автора на те далекие времена. В основу его положены услышанные еще в школьные годы рассказы деда автора по материнской линии Никифора Бутакова, - потомка казака отряда Ермака, Афанасия Бутакова, обосновавшегося в деревне Горы, под острожком Осой. Рассказы уважаемого многими поколениями выпускников местной школы пятидесятых-шестидесятых, учителя истории, фронтовика, Масленникова Федора Трофимовича.

В части 2-й романа использованы материалы уральских исследователей по Ижевско-Воткинскому восстанию 1918 года, С.К. Простнева и А.Г. Ефимова. Фамилии персонажей, упоминающихся там, подлинные.

ПЕРВОПРОХОДЦЫ

« …Все прошло, превратилось в легенду,

Но ведь были и эти года!

Как хотелось, чтоб знали об этом,

Наши дети и внуки всегда!

Не любить и не знать свое детство,

Свою родину, корни свои…

Значит, жить, мимоходом, без сердца,

Просто так…. с пустотою души…»

Автор.

… Начало 16 века…

Митька проснулся от негромкого стука в дверь. Спал он на полу, в сенцах, на старом дедовском тулупчике, в котором тот, еще в царствование Василия Ивановича Шуйского, ходил с новгородским ополчением спасать Москву от Тушинского вора. Не открывая глаз, пошарил рукой, нащупал рубаху, подтянул портки и быстро поднялся. Отодвинул засов, приоткрыл дверь. На крылечке стоял его закадычный друг, погодок, Федька. Увидев его, сразу все вспомнил. И то, как вчера на берегу Волги договаривались со Строгановским казаком плыть в далекий Урал, и как потом отреагировал на это его отец.

Митька провел рукой по лицу, кивнул, и, приоткрыв дверь, вернулся в сенцы. Быстро оделся, звякнул дужкой бадейки, забирая ее в руку, стянул с гвоздя утиральник, подхватил ковш и босой вышел умываться во двор. Федька, поигрывая прутиком, дожидался друга, присев на бревно возле сарая.

Родительские дома, в которых проживали два друга, стояли соседями. Разделял усадьбы невысокий, потемневший от времени забор. Дома эти были обыкновенными избами пристанской слободы. Отличие от других все же было. Они относились к тем немногим, что топились по – белому, печью с трубой, а не по-черному, как в курных избах, где печи были без труб, а дым выходил через особую дыру под потолком, который назывался дымником.

Затянутые бычьим пузырем оконца, на ночь закрывались ставнями. Дубовая дранка, покрывавшая крыши, давно почернела от времени. На кривую улочку выходили частоколы заборов с растрескавшимися от старости воротами и покосившимися калитками. За жилой избой стоял сарай, за ним конюшня с навесом. За хозяйственными постройками огород, небольшой сад, черная баня. Чуть дальше, на отшибе, кузня, где Митька помогал отцу. Федька же, помогал своему отцу по торговле, в небольшой скобяной лавке, на пристанском рынке.

Митька обмылся, вернулся в избу, через некоторое время вышел и присел рядом с другом на бревно. Помолчал, пошмыгал носом, и только потом, покосившись на Федьку, спросил:

-Ну, че, баял с тятькой?

-Угу, - гмыкнул тот, - а ты?

-А вот, - загнув на спине рубаху, показал он три широкие полосы.

-Плеткой? – гыгыкнул тот.

-Неа, вожжами…

-Ну, тебе, паря, полегше…. Меня плеткой отходил.

-Ну и че он баял?

-Кто, тятька?

-Ну, а кто ж? – Митька испытующе посмотрел на Федьку.

-Баял нето…. Пошел де я в него, а потому все равно сбегу...

-Значит пустил!? Осклабился в широкой улыбке Митька.

-Угу. А тебя?

-Меня тоже…

Оба друга вскочили на ноги и радостно смеясь, стали бутузить друг друга кулаками.

А началось все три года назад, когда Митька и Федька были еще четырнадцатилетними отроками…

…Митька всегда жил, словно на горячих углях отцовской кузни. Будто какой-то бес сидел у него на загривке и не давал ни минуты спокойной жизни. На какие только проделки не толкал его этот бес. То заставлял забираться на кровлю пожарной каланчи, где потом, дрожа от страха, ждал, когда его оттуда снимут стрельцы, еще более перепуганные, чем он. То на спор с мальчишками, заявлял, что может переплыть рукав Волги, до небольшой песчаной косы на самом быстром месте. То соблазнял бежать в лес охотиться на медведя. И ладно бы сам. А то всегда подбивал на эти проделки своего дружка, соседского мальчишку, Федьку. А сколько плеток получал за все эти проделки от своего отца, - угрюмого, неразговорчивого кузнеца Акима Замахая, об этом могла, наверное, только рассказать его спина, и то, что находится ее ниже.

На слободе порой подтрунивали над угрюмым кузнецом, удивляясь, в кого у того пошел пострел-сынишка. И только когда, взрослея, Митька стал обретать обличие своего отца – коренастую, крепкую фигуру, кудреватые темно-русые волосы и орлиный нос, разговоры эти постепенно затихли. Но в кого пошел его сын характером, знал только сам Аким. А пошел Митька характером в свою мать, красавицу Марфу, - любимую жену кузнеца, которая на всю слободу славилась своим неугомонным смешливым характером, за который и полюбил ее на всю свою жизнь Аким.

Друг же Митьки, Федька, тот наоборот. Статью пошел в дородную, высокую мать,- тетку Пелагею. А характером в отца, дядьку Ивана, - спокойного, уравновешенного и сметливого хитрована, средней руки лавочника – торговца скобяными изделиями, многие из которых поставлял ему для продажи кузнец Аким Замахай. Отличие между молодыми людьми было еще в том, что Митька грамоте учился сам, а Федьку учил грамоте и счету, старенький, давно ушедший на покой, какой-то дальний его родственник по матери, - дьякон Филарет.

И хотя парни были дружны едва ли не с пеленок, настоящими друзьями они стали три лета тому назад…

…Причалили в то лето к пристани струг и две барки. Шли они до Астрахани. Пока заделывали, а потом конопатили трещину, полученную стругом от топляка, мальчишки успели познакомиться с его командой, казаками. Вечерами крутились они нам берегу у костров, слушали рассказы о далеких неизведанных землях, казачьей вольности…

Струг и барки уплыли дальше, вниз по Волге. На них уплыли и казаки, а рассказы их о неведомых царствах, запали им в душу навсегда. Дали тогда Митька с Федькой друг другу великую клятву, повидать эти царства.

Все вокруг для них казалось наполненными дыханием этих далеких, неведомых и дивных земель. Им казалось, что они уже в вольной дружине Ермака, идут с ним через каменный пояс Уральских гор и бьют хищные Кучумовы орды.

Готовились они почти целый год. Весной, как только сошел лед, они тайком от родителей отчалили на взятой у отца Федьки одной из четырех лодок, и поплыли вниз по Волге, ибо знали, что где-то там, у Казани, и есть устье реки Камы, которая и приведет их в те, неведомые земли.

Путь мальчишек не страшил. С собой у них была парусиновая палатка, позаимствованная в амбаре отца Федьки, был старенький самопал, утащенный Митькой у своего отца Акима. Изрядный запас зелья и свинца. Были два топора, ножи, украденные Митькой в кузне. Запаслись они и изрядным запасом продуктов, зимней одеждой, рыболовными крючками и небольшим, трехсаженным неводом, чтобы, было чем добывать рыбу. В случае опасности надеялись спастись от нечисти молитвами, и в помощь ей взяли иконку Пресвятой Богородицы.

В Нижний Новгород они вернулись на лодье, плывшей откуда-то с низовья Волги. Случайно заметив на одном из островов дым костра, плывшие на судне торговцы, решив, что там промышляет какая-то рыболовецкая артель, решили разживиться у ней рыбки.

Свежей рыбкой, их действительно накормили вволю, но оказалось, что вместо рыболовецкой артели обитали на острове два бесстрашных подростка. Осмотрев добротно сработанную землянку, седобородый кормщик, узнав, что подростки вдвоем в ней зимовали, что лодка их потоплена топляком, ошарашено схватился за голову:

-Жаль, что я не ваш тятька. Всыпал бы я вам плетей! Зареклись бы навеки своевольничать! Вы хотя бы вспомнили о своих родителях! Ведь вас, поди, дома-то давно уже оплакали…

…Дома, конечно же, были плети, и материнский плачь, и отцова гордость, что растут у них настоящие мужики. Упреков друг другу их отцов, что кто-то из сынов сманил другого, не было. На радостях, выпив медовухи, они еще долго судачили о своих отпрысках, их смелости, решительности, и только потом, успокоенные, тихо разходились по домам.

Казалось бы, все давно позабыто. Но вот, в Нижнем к пристани причалили два струга. На берегу прибывших встречали почти все жители посада. А то, как же, - струги то от самих Строгановых, с далекого Урала. Сновали вездесущие мальчишки. Были здесь и повзрослевшие Митька с Федькой. Из четырнадцатилетних мальчишек, они превратились в крепких широкоплечих парней. И хотя им было немногим более семнадцати, выглядели они на все двадцать.

Впереди встречавших стоял плотный, среднего роста и окладистой бородой, лет пятидесяти человек. Это был известный в Нижнем Новгороде купец Воробьев. Он же был в этом городе и представителем Строгановых. Рядом с ним стоял дьяк Дерюгин, присланный самим воеводой Третьяковым.

Уж кто-кто, а воевода то знал о могуществе и богатстве купцов Строгановых, хотя и худородных, но всегда, из поколения в поколение, начиная с Ивана Грозного, находящихся на виду российских самодержцев. Он знал и о богатом Сольвычегодске, - столице Строгановых, стоявшей при впадении реки Усолки в Вычегду. Ему было известно и то, что Строгановы занимались не только солеварением, но и то, что они добывали на своих землях серебро, железо и медь. Они торговали хлебом со многими русскими городами. Вывозили товары и в заморские страны. Вели выгодную торговлю и в Сибирских землях. Драгоценные меха, шли не только в государеву казну, но сбывались, как русским, так и иноземным купцам.

Обширный двор Строгановского ставленника на Нижегородщине, купца Воробьева, находился неподалеку от пристанских причалов. Во дворе темнели два огромных амбара, рубленных под одну крышу, и выходивших прямо к реке. Правее, шли жилые купцовы хоромы, гостиный двор. В гостином дворе, - лепились парная баня, поварня и несколько погребов для мясных и рыбных товаров. А все вместе, это представляло собой огромный рубленный из крепкого леса квадрат с крепкими посередине дубовыми воротами.

Ярыжки и судовщики выгружали со стругов товар. Вокруг с пищалями на плечах прохаживались сторожковые казаки. От причала до двора, и снова назад, доверху наполненные, двигались одноконные и двуконные телеги.

Погода благоприятствовала людям. Сверкавшее на чистом небе солнце, словно нехотя бросало свои яркие блики на спокойные воды реки. Редкие облака медленно плыли на север.

Стол в хоромах купца Воробьева ломился от яств. Пироги были и подовые, и с осетриной, и с грибами. Была и зайчатина, и телятина отварная с барашком, и много другой всякой всячины. А про икру и вина, и говорить было нечего.

На почетном месте сидел сам воевода Третьяков. По правую его руку, хозяин, рядом атаман Ершов. По левую, - государев дьяк Ярлыков и приказчик Строганова, - Ножовкин

Пили ели, гуляли весело. Поздно ночью, воевода и дьяк с богатыми подарками разъехались по домам. Уральским же гостям, купец Воробьев отвел гостиный дом.

Покуда строгановский приказчик Тимофей Ножовкин с атаманом охранной казачьей ватажки Ефимом Ершовым гостевали у Воробьева, помощник Ершова десятский Гришка Бутаков, оставив на стругах охрану, гулевал со свободными казаками в пристанском государевом кабаке.

Прослышав, как гулеванят в кабаке казаки, народ, чтобы посмотреть на них, лез друг, на друга заглядывая в окошки. Ворота кабака широко открыты, - заходи, кто хочет. В кабаке в основном казаки. Кафтаны перепоясаны широкими кушаками, через плечи, на широких кожаных ремнях висят кривые татарские сабли. На головах высокие мохнатые шапки. Теснота, давка. За прилавком, здоровенный, с огромными кустистыми бровями и поросший бурым волосом, ручищами, целовальник. На посаде гуляли слухи, что он бывший варнак – убивец.

На заваленных закусками столах, - штофы, оловянные кубки. В углу, с почерневшими от времени ликами, иконы. Перед ними лампады. Шум, гам, ругань. Ловкие людишки шмыгают промеж столов с казаками, торгуются, о чем-то договариваются, бьют по рукам…

Днями Митька с Федькой помогают своим родителям по хозяйству, а вечерами, порой до поздней ночи, пропадают на берегу Волги у костров с казаками. Раскрыв рты слушают сказы про вольные уральские земли, про удалого атамана Ермака Тимофеевича. Особо близко ребята сошлись с казачьим подхорунжим Григорием Бутаковым. Казаку нравились смышленые и не по годам крепкие ребята. Смотря на них, он вспоминал свою молодость, отца, который ушел с Ермаком воевать Сибирь, так и не дождавшись рождения, его Гришки, своего сына, а, узнав, что три года назад эти ребята, будучи тогда совсем мальчишками, отважились в далекое путешествие в неведомые царства, проникся к ним с большим уважением.

Вот тогда-то все и произошло…. Ребята попросили дядю Гришу взять их с собой на Урал…

Вечер был тогда тихий и безветренный. На берегу, как всегда, горели костры. В котлах варилась уха. Рядом, на рогожных подстилках, сидели и лежали захмелевшие казаки. Кое-где звучали песни. Небо было синее, звездное. Митька с Федькой сидели на бревне у костра и хлебали из котла стерляжью уху. Вот тут-то они и решили поведать бывалому казаку про свою давнюю мечту.

Бутаков казалось, не обращал никакого внимания на их взволнованную сбивчивую речь. Он продолжал молча хлебать ушицу. Но вот, наконец, оторвался от котла, огладил живот, облизал деревянную ложку, и, обернув ее тряпицей, сунул за голенище мягкого козлового сапога. И только потом, огладив рукой черную бороду, посмотрел на ребят, и усмехнулся:

-Оно конешно, робята так, но атаман Ершов, похоже, будет не согласный. Родители-то ваши на посаде заметные людишки, а вы ишо отроки…. Вот получите согласие родителев, тогда и сказ будет…

Сколько помнил себя Антип Замахай, он всегда жил на посаде около Волги. Перебрался сюда на жительство еще при Иване Грозном, его прадед, который и открыл тогда у себя кузнечное дело. И дом, в котором жил сейчас Антип со своим семейством, переходил от отцов к сыновьям из поколения в поколение. Достраивался, перестраивался, обновлялся. Казалось все шло, как решил Господь. Любимая жена подарила ему двоих сыновей и дочку. Старшего Митрия он уже видел преемником своего кузнечного ремесла, спрос на который всегда был у посадских людишек. То, что произошло с Митькой и сыном соседа Федькой Дребезгой три лета тому назад, уже как-бы позабылось. Но вот, на тебе, - оба недавно признались, что хотят плыть с казаками на Урал, а там может и повидать другие земли. И он, Антип, и его сосед Петр, с сынами провели соответствующий разговор. И по-хорошему говорили, и по-худому…. А что толку-то. Уперлись оба, и все тут. Крутые оба характером, и Антип, е его друг Петр, но видать и сыны были им под стать. Пришлось смириться. Коли порешили, - все равно сбегут…

Солнце на это утро выдалось ярким. Недаром был воскресный день. Антип был хмур. Недавно, как вчера состоялся сговор его и соседа Петра с атаманом казачьей ватажки Ершовым, который согласен был взять их сынов с собой на Урал, но только с их, родительского благословения…. Пришлось дать то благословение…

Антип сидел на лавке у открытого окошка и невидяще смотрел на порхающих по веткам черемухи воробьев.

Тихо подошла Марфа и позвала к столу.

Обедали в горнице. За столом сидела вся семья. Не было только Митьки. Хлебали щи из кислой капусты, жевали жирную баранину, ели овсяную кашу. Теплый ржаной хлеб лежал посредине стола на деревянном резном блюде. Антип, прижав краюху к груди, всем отрезал по куску, - кому побольше, кому поменьше. Ели неторопливо, чинно.

-Антипушка, - слезливо вдруг всхлипнула Марфа, - что с Митькой-то теперича будет, ведь пропадет окаянный, а?..

Антип поперхнулся, натужно закашлялся и грохнул по столу огромным кулаком.

-Цыц, ворона! Раскаркалася! – выкрикнул он между приступами кашля, и, глянув на рассыпавшуюся по столу соль, прикрикнул на сидевшего напротив младшего сына Гришку:

-Чего рот-от раззявил! Соль подбери! Она больших денег стоит!

-Вот те и вырастил сынка, - в растерянности подумал он о Митьке, - отца родного не чтит…. И горько вздохнув, поскреб мозолистой ручищей подстриженную лопатой рано начавшую седеть бороду.

Базарный день был светел и весел. В сладком ряду бойко шла торговля пряниками. Напротив торговали соленьями, сливами, вишнями и медом. Прилавки рыбного ряда были завалены. Тут можно было купить все, - и язя, и щуку, и стерлядку, и осетра с белугой…. А про икру и говорить было нечего. Полные бочки, - бери, не хочу. В лавках купца Воробьева подманивали своей шелковистостью и теплым блеском, привезенные с Урала Строгановскими людишками, меха.

К помосту, что стоял в центре рыночной площади, ярыжки купца Воробьева подкатили две бочки с вином. На помосте поставили стол, стул. К столу поднялся присланный воеводой молодой дьяк, и, крикнув тишины, стал читать царский указ о наборе вольных людишек на Урал, на казачью государеву службу. Кроме того, дьяк объявил, что для крестьянского поселения Сибирский приказ разрешил выехать на Урал трем молодым бездетным семьям.

Прочитав указ, дьяк сел на стул, и хмуро насупив брови, стал вглядываться, в притихшую было толпу. Рядом, поигрывая темляками сабель, стояли, перебрасываясь репликами, казачий атаман Ершов и его помощник, подхорунжий Бутаков.

Федька было, дернулся к помосту, но Митька, перехватив его за рукав рубахи, хрипло, давясь, прошептал:

-Погодь немного, пошто первыми-то…

-Ладно, нето, - согласился Федька, и оба в великом смущении стали ждать.

-Пиши меня! – Расталкивая толпу, к помосту пробился молодой, лет под тридцать, здоровенный мужик. Одет он был в старый потертый зипун, из под которого выглядывали заплатанные портки. Огромные ноги были обуты в непомерно большие лапти.

Притихшая толпа враз зашумела, заговорила.

-На Урал хошь? – стрельнул из-под лохматых бровей на мужика дьяк.

-А пошто нет?! – мужик хлопнул шапкой об землю.- Мне хоча куда…. Хоча и в царство Сибирское!

-Ну, коли так, - лицо дьяка посветлело улыбкой, - поди, выпей вина за здоровье государя нашего Михайла Федоровича.

Казак стоявший около бочки, зачерпнул из нее ковш вина и подал его мужику. Тот взял ковш, крякнул, перекрестился и, поднеся раскрытому средь густых волосьев рту, медленно стал пить.

Стихнувшая толпа изумленно смотрела, как молодой богатырь опустошает содержимое огромного ковша. И когда вино было выпито, все вокруг сразу загалдело, зашумело.

Дьяк подозвал Ершова и что-то ему сказал. Ершов слушал, кивая головой, и улыбался. Затем протянул мужику алтын и спросил:

-Зовут-то тебя, паря, как?

-Гераська.

-А по прозвишу?

-По прозвишу-то? - мужик почесал пятерней в затылке, и волосатый рот его ощерился улыбкой. – Да покуль был Зайцем.

И выражение лица мужика, и то, как он произнес эти слова, вызвали в толпе неудержимый хохот.

Дьяк вписал мужика в свиток, и только тогда строго спросил:

-Небось, беглый?!

-Вот те Христос, не беглый! – шумливо закрестился Гераська, - все знают в слободе, что я подрабатывал ярыжкой на пристани, спроси вон у прикашика купца Воробьева, - махнул он ручищей, куда-то в сторону берега.

В защиту мужика из толпы раздались выкрики:

-Знам Гераську! Вольной он, сирота!

-Ну, коли так, - дьяк усмехнулся, - поплывешь, паря, на Урал…

Последними дьяк вписал в лист Митьку с Федькой. На вопрос, сколько им годков, зная, что выглядят на все двадцать, те так дьяку и ответили.

Три молодые семьи охочие на поселение в далеких землях, нашлись тут же, на площади. И их обличие, и одежонка, и котомки в руках, - все говорило, что все они пришлые, и наверняка беглые. Догадывался об этом и дьяк, но допросов чинить не стал. Видел он и то, что две бабы были на сносях. Однако дело он свое знал, и все три пары вписал в свой лист. И теперь никто не мог объявить на этих людей свои права. Обжаловать его действия можно было теперь только у царя. Ну, а кто у царя-то обжаловать будет…

На следующий день, с утра, все двадцать новобранцев, столько набрал на государеву службу атаман Ершов, были поверстаны в казаки. А после того, как волосы у всех были подстрижены в кружок, их повели к одному из амбаров купца Воробьева. Каждому тут была выдана казачья одежонка, вручены сабли, пищали, копья, бердыши.

Будущим же поселенцам, были выданы деньги, и все, что необходимо было на первое время на новом месте.

До отплытия оставалось три дня. Судовщики и ярыжки загружали струги всем необходимым для долгого путешествия. Отдельно грузили бочонки с зельем и свинец. Ядра складывали у пушчонок, в специальные корзины, отлитые пули для пищалей, которые были в холщевых мешочках, клали вместе с зельем и свинцом, в специальных каморах на корме струг, под палубой.

Новоиспеченные казаки были поделены на два десятка, в каждый из которых атаман Ершов назначил десятского из бывалых казаков, которые и проводили с новобранцами занятия по ратному делу.

По небу плыли озолоченные солнцем легкие белые облака. На тихой воде покачивались готовые к отплытию струги. Провожали «уральцев», едва ли, не всем городом. В церквах были отслужены молебны. После службы все, и отплывающие, и провожающие, направились к причалам. Судовщики, казаки, и семьи поселенцев, на струги были доставлены баркасами. Когда все было готово, струги развернулись носом по течению, и медленно поплыли друг за другом вперед. На мачтах заполоскались паруса, на берегу, прощаясь, замахали шапками и платками.

Город, с его зелеными макушками церквей, крепостными башнями, стал быстро уходить назад.

Набрав полные паруса ветра, струги шли ходко. На переднем струге, рядом с кормщиком Ерофеем Фоминым, стояли атаман Ершов и строгановский приказчик Тимофей Ножовкин. Немногим было известно, что Ножовкин был из варнаков, а кто знал, - тот помалкивал. Лет пятнадцать тому, он был атаманом лихих людишек, что гулевали верстах в пятидесяти от Осинского сторожка, вниз по Каме. Грабили они зимой обозы, летом, используя легкие лодки-ушкуйки, нападали на одинокие барки. Несли убыток не только торговые люди, но и государева казна. Терпению пришел конец. Сам Никита Строганов настоял, чтобы Чердынский воевода занялся поимкой варначьей ватажки.

Повязали ватажку казаки Осинского сторожка, пустив по стремнине, под крутым утесом, что нависает над берегом красным глинистым обрывом, приманную барку. Живыми тогда взяли пятерых из семи. Четверо были повешены тут же, на вершине утеса, прозванного судовщиками Красной Горкой, а атаман, Тимошка Ножовкин, был привезен в Соль Камскую, к самому Никите Строганову, приехавшему в Уральскую резиденцию, из своей столицы Сольвычегодска. И до сих пор, кроме Тимофея Ножовкина, да старого Никиты Строганова, не знает, чем первый заслужил милость второго. Поговаривают, будто бы Ножовкин откупился немерянным количеством золота…. Так это было, или нет, никто не знает…. Но Ножовкин заслужил не только прощение, чему очень противился воевода, но и поставлен был в Соли Камской, приказчиком под начало Строгановскому там правителю, Игнату Цепенщикову. Воевода же, успокоился лишь после того, как получил от старика Строганова хорошие подарки.

Уже два дня плыли по тихой, спокойной воде, под чистым сверкающим небом. Ночами бросали якоря у берега и становились на ночлег. Кто хотел, сидел у костра на берегу, балуясь ушицей, а кто не хотел, оставался на стругах.

Очередной ночлег застал у небольшой деревушки. Бросили якоря. Ершов и Ножовкин съехали на берег. За старшего остался десятский Бутаков. Митька с Федьшей плыли с ним на втором струге. Под редкими, застилающими берега потемневшими от ночи облаками, чернели крытые лесом холмы. Где-то, невдалеке, сорвались брехом собаки. Потом снова все стихло.

Ночь пришла тихая, звездная. Митька с Федькой на берег не сошли. Несмотря на костры, тучи комаров не давали покоя. Они примостились на палубе носовой части струга, укрывшись парусиной. Тихо шелестел бегущий по водной глади ветерок.

Дежурные казаки зажгли фонари. Сработанные из бычьего пузыря, свет они давали очень скудный.

Утром, на зорьке, снялись с якорей, и медлено выплыли на стрежень.

Вскоре показалась минареты Казани. Как только прошли мимо буяков, кормщики приказали убрать паруса. К причалам шли уже на гребях, за которыми сидели и опытные судовщики, и не менее опытные казаки, отуденых морях…

Сразу за причалами, по берегу, на холмах, лепились серые домишки посадов, вокруг которых высились деревянные крепостные стены.

Часть казаков, а с ними и Митька с Федькой, сошли на берег. На посадском базаре бойко шла торговля. Юркие смышленые татары звонко зазывали покупателей, предлагая свой товар.

-Бачка! Бачка! – послышался вдруг старческий голос. Остановились. Перед ними на колени упал одетый в лохмотья чуваш.

-Купи, бачка, девку! – заискивающе улыбался он беззубым ртом, - больно хороша!

Казаки переглянулись, покряхтели, оглядывая тонкий стан и льняные волосы четырнадцатилетней девушки, и молча пошли дальше. Старый чуваш еще долго смотрел им в след, надеясь, что кто-нибудь из них обернется.

Посидели в кабаке, посудачили, сравнивая нижегородский и казанский рынки. Выпили медку, и слегка захмелевшие, вернулись на берег к стругам.

Когда взошло солнце, струги уже качались на стрежне. Ветер был попутный, поэтому шли на парусах. Вскоре показалось устье Камы-реки. Волга бежала вправо, широко разливаясь и сверкая серебром. Легкий туман клубился над ее необъятным простором. Слева, надвигались темнотой глубокие воды Камы.

Проходили дни и ночи. Струги шли против течения. Помогал сильный попутный ветер. Но когда было тяжело справиться со встречным течением и гребями, струги, впрягшись за бечеву, тащили все, и судовщики, и казаки, и наравне со всеми, семейные мужики.

Митька с Федькой заматерели, окрепли. Если для Митьки тяжелая работа была не в новинку, то для Федьки, особенно сидение за гребями, она принесла одни страдания. Ладони покрылись кровавыми волдырями. Однако время все лечит. Кровавые ладони стали жесткими, покрытыми твердой натруженной кожей. И работал он уже давно наравне со всеми.

Неожиданно подул северный ветер. Сразу потянулись темные тяжелые тучи. Накрапывал мелкий дождь. Ветер был попутный. К вечеру стало проясняться. Луч заходящего солнца, как ножом прорезал мрачную синеву. Все вокруг сделалось веселым и приветливым. Темнота навалилась, как-то, сразу.

-Вороти к берегу! – донеслось с первого струга. И почти одновременно оба судна упругим поворотом разрезали воду, и замедлили ход. Бросили якоря. Казаки сошли на берег.

Запылали костры, загугукали выстрелы, - в прибрежных камышах казаки охотились на уток.

Стало совсем темно. Река, прибрежный лес, небо, - все слилось в одно. Но как только взошел месяц, все сразу изменилось. На противоположном берегу обозначился песчаный откос. Над кручей, которая нависала над ним, мрачно темнел щетинистый лес.

Ярко и жарко горел костер. Митька с Федькой собирали по берегу сухой плавник. Играя голубым серебром, под лучами месяца тихо плескалась вода. То тут, то там, причудливыми чудовищами из воды торчали коряги.

У костра, на обложенном вокруг плавнике, сидели атаман Ершов и его помощник десятский Бутаков. Ножовкина с ними не было. Сославшись на нездоровость, он остался в своей каморе на струге. Тихо переговариваясь, смотрели в сторону берега, где темнели фигуры казаков.

Где-то в стороне взлаяли собаки.

-Васька Сайгаткин, - отхлебывая из оловянной кружки круто сдобренный смородинным листом чай, - кивнул в сторону темной массы леса Ершов, – годков пять его не видал.

-Ага, - поддакнул Бутаков, - дуя в горячую чаем кружку, - завтрева надобно наведоваться, помочь чем, да и сохатинкой разживиться…. Она у него завсегда есть. Васька мастак ладить на сохатых ямы.

Давай, - согласился Ершов, понаведовайся. Все равно плыть пока нельзя. Недавноть топляка споймали, течь пошла. Конопатить надобно…. И ишо, - возьми парнишок с собой, - кивнул он с улыбкой в сторону берега, где Митька с Федькой заготавливали для костра выброшенный на берег плавник.

Бутаков покосился на подошедших с хворостом молодых казаков, усмехнулся, и вдруг, оживившись, рассмеялся:

-А че? Женихи-то дюже хороши! Любой будет гож. – И смотря на широко раскрывших рты, и ничего не понимающих парней, пояснил:

-В версте отсель, коли по берегу, стоит заимка. Там со своей бабой и дочкой живет вотяк Васька, по прозвишу Сайгатка…

-Пошто вотяк-то? – не выдержал Митька. – Энто кто?

-Да так прозывают местный народишко, - густо кашлянул в бороду Ершов. – А ишо их

прозывают чудью белоглазой…

-А пошто? – снова спросил Митька.

-А кто знат? – пожал плечами атаман. – Издавна так прозывают. А пошто, никто не знат…

-Смирный народец-то больно, добрый, - встрял в разговор Бутаков.

-Да уж, - согласился Ершов. – Не татарам с башкирцами ровня. Рази што чуваши таки же.

-Только не понятно вот што, - Бутаков достал из кармана кисет и стал набивать самодельную трубку табаком, - и работяши, и добры, а живут бедно. За че не берутса, все шиворот навыворот...

-Зато бабы больно хороши, да ласковы, - крякнул в бороду Ершов и, рассмеявшись, добавил, обращаясь к Бутакову, - не даром женка-то твоя из энтого народца будет.

В ответ тот лишь шутливо развел руками.

От комаров не было никакого покоя, и чтобы добавить прожорливому костру огонька, Митька с Федькой снова пошли собирать по берегу плавник.

Вышли на заимку старого вотяка ровно поутру, когда солнце еще только-только начало показывать свой багровый край из-за поросших лесом холмов. Шли не берегом, как думали Митька с Федькой, а через известную только Бутакову, еле видимую в чащобе ельника, тропинку.

Остановились на опушке. Внизу, почти на самом берегу вилась тонкая струйка дыма.

Митька недоуменно посмотрел на своего друга, который тоже ничего не понимал. Оба кроме струйки голубого дыма, который вился из-за орешника, ничего не видели. И только когда по косогору спустились ниже, им открылась ярко-зеленая поляна, на которой стояли две небольшие, крытые корьем избушки.

Навстречу с громким лаем бросились две огромные рыжие собаки. Подбежав поближе, сразу замолчали и, завиляв хвостами, бросились к Бутакову.

Узнали варнаки, узнали, - ласково потрепал их по загривкам Бутаков. Затем поправил на плече ремень пищали, и, кивнув молодым казакам, пошагал навстречу семенящему от избушек старику.

-Аа-а, Гришка! Пошто долго не бывал? Здравствуй друга, здравствуй, - протянул он свои заскорузлые костлявые руки. Его слегка раскосые черные глаза молодо поблескивали на широком, поросшем хилой бороденкой, лице.

-А это кто? – кивнул он на парней, - сыны ли че?

-Нет, Васька, то молодые казаки! – Бутаков подмигнул ребятам, которые, приосанившись, горделиво поправили висящие на боку сабли.

-Старик понимающе кивнул, и со словами, - айда со мной, - засеменил тонкими стройными ногами в стареньких лапоточках, в сторону берега, откуда ветром тянуло аромат вкусного варева.

-Куда друга бежишь на струге? Низа? Вверх? Батьке царю, али домой? – выспрашивал Бутакова вотяк, стараясь не отставать от того.

-Домой, Васька, домой, - улыбнулся Бутаков, и дружелюбно похлопал старика по плечу.

Сорвавшийся с речной глади порыв ветра, окутал гостей густым запахом варева. Запах был таким, что у Митьки с Федькой, сразу засосало под ложечкой, и едва не потекли слюни.

Почти у самой воды пылал костер. Возле костра суетились две женщины, - старая и молодая. Старая помешивала варившееся в большом котле мясо, Рядом, на свежесрубленных еловых лапах, лежала разделанная туша лося. Молодая ножом нарезала на вытесанном из дубовых плах столе какие-то травы, и кучками бросала их в котел.

- Это моя баба и дочка, - сказал старик, скорее молодым гостям, чем Бутакову, знавшего семью старого вотяка уже много лет.

Поднявшееся солнце припекало не на шутку. Молодой женщине и от солнца и от костра было жарко, и поэтому она стояла почти по пояс обнаженной. Только грудь ее была едва прикрыта каким-то подобием кофточки украшенной мелким бисером.

Открыв рты, Митька и Федька стояли словно завороженные. Воровским взглядом они сверху донизу ощупывали стройную фигуру, - от темных волос, до маленьких, с прилипшими к ним травинкам с речным песком, босых ступней.

-Это моя дочка, - снова повторил старик, явно уловивший похотливые взгляды молодых людей, и тут же добавил:

-Мужик ее помер недавно. Только женилися, а ево вскоре медведя задрал. Одна баба осталася, - вздохнул он, - плохо совсем, пропадет без мужика, однако…. Рожать нада, мальчишку нада…. Помру, кто хозяина будет? – и неожиданно, заговорщически подмигнув Бутакову, оценивающим взглядом окинул молодых его спутников:

-Оставь, Гришка, мал-мало одного, - ощерился он в улыбке, - пусть мал-мало поживет. Изба есть. Она шибко хорошо обнимат, хе-хе-хе…. А че, плохой баба?! – схватил он костлявой рукой за рукав Митьку. – Оставайся, любись, родит мальчишку, уйдешь толды…

Митька от неожиданности растерялся. Лицо его охватило жаром. Услышав, как отец навязывает ее молодым людям, молодая вдова кокетливо изогнула свой тонкий стан, отчего бисерный нагрудник ее приподнялся, и украдкой стрельнула огромными, обрамленными длинными ресницами, слегка раскосыми глазами на Митьку.

Положение спас Бутаков. Он от души посмеялся над предложением старого вотяка, и только потом, с трудом успокоившись, пояснил, что Митька и его друг стоят на государевой службе, и просто так, остаться никто из них не может. Но если девка кому-то их них по нраву, он, Бутаков, может ее посватать. Но тогда девку заберут с собой в Осу, а может, куда и подальше, а там обоих повенчают в церкви.

-Нет, Гришка, - замотал головой старик, так я не согласный…. Че я буду один со своей старой бабой делать?

Девушка вдруг что-то бросила старику на своем языке, и быстро побежала в сторону избушек.

Через какое-то время, вновь появилась. Она шла с ведром в сторону реки. Шла молча, не обращая ни на кого внимания. Ее горделиво поднятая голова была повязана ярко-зеленым платком. Усыпанный бисером красно-огненный сарафан плотно облегал ее гибкую фигуру. На ногах цветастые, шитые из лосинной кожи сапожки.

Шла девушка быстро, чуть подрагивая бедрами, и рдела под солнцем в своем ярко- красном сарафане, как столб пламени.

У Митьки захолонуло в сердце. Федька, широко раскрыв рот, как истукан стоял рядом.

Старик хлопнул Митьку по плечу, рассмеялся и прищелкнул языком:

-Эх, сладка девка! Женися, твоя будет!..

Митька невразумительно что-то пробормотал, и смахнул рукавом выступившую на лбу испарину.

Старик безнадежно махнул руками, и горестно вздохнул:

-Эх, жалко, пропадет совсем без мужика баба-то…. Еще раз вздохнул, и вдруг, хлопнув руками по тощим бедрам, весело воскликнул:

-Эй, бабы! Жрать скорея давай! Гостей кормить нада! Шибко скорея!..

Ночь была тихая, звездная. Митька лежал возле костра. Подстилкой им с другом служила брошенная на еловый лапник рогожа. Рядом тихо посапывал Федька.

Митька никак не мог заснуть. Из головы не выходила красавица – вотячка. Вспомнились огромные глаза девушки, ее гибкий стан, крутые бедра, стройные ноги…. Митька потянулся, тихонько крякнул, и сладко зажмурился. Он вспомнил, как радовалась вотячка подаркам, которые достал из заплечного мешка Бутаков. Довольно улыбался, что именно он, Митька, нес этот мешок, а потому и он имел отношение к этим подаркам.

Послышался шорох. Митька насторожился. Кто это мог быть? Они с Федькой одни. Ершов с Бутаковым давно ушли на струги. Но нет, снова тишина. Должно быть, ветерок пробежался по траве…

-Эй…. Проснись, эй…

Митька открыл глаза, и от неожиданности дернулся.

-Тихо, тихо, - мягкая рука легла на его рот. Склонившись над ним, сидела та, о которой он только что думал. Маленькие яркие губки ее улыбались, а прекрасные глаза, были полны слез. В свете затухавшего пламени костра, она казалась каким-то внеземным существом.

Митька вскочил на ноги, воровато покосился на спящего товарища, и, схватив девушку за руку, потянул ее дальше от костра, в тень ночи.

-Значит, хочешь уплыть? – прошептала девушка.

-Ты че, ты че? – жарко зашептал он, не слыша вопроса, - как пришла-то…. Вот так, вдруг?

-Значит, уплывешь, - снова прошептала девушка.

-Дак, че делать-то? – растерялся Митька. – Может, с нами поплывешь? Ты же слыхала, че баял дядя Гриша.

-Нельзя, милый. Меня отец караулит. – Девушка хорошо говорила по-русски, и голос ее был нежный, воркующий, словно у лесной горлицы.

-Как тебя звать-то? – прошептал Митька, воровато касаясь рукой ее вздрагивающей груди.

-Сайга. Когда я родилась, отец вышел из избы и прокричал это слово…

Звезд на небе было много, но разноцветных бусинок на сарафане девушки, было еще больше. Митька ласково прошелся рукой по бисеринкам, обсыпавшим грудь. Девушка неожиданно прижалась к нему, нашла его губы и, заглянув в его глаза, поцеловала.

-Милый мой, - в голосе Сайги звучала боль, тоска, молящий стон, - Возьми меня…, - и, обхватив Митьку руками, потянула его за собой на буйную поросль травы…

-Эй, Митька, вставай! Пора, паря! – будто издалека донесся до него голос друга.

Лучи солнца слепили глаза. Прикрывая их рукой, Митька поднялся.

-Ну, че орешь-то? – пробурчал он недовольно, оправляя кафтан. Не вишь, што ли, встал?

-Мне-то че, - широко зевая, откликнулся Федька, - вон со струга кличут.

Чем выше поднимались по Каме, тем веселее становились ее берега. Для людей, впервые попавших в эти края, открывались поистине новые земли. По берегам кудрявились не виданные ранее орешники, радовали глаз могучие дубы, липовые и березовые рощи. Густой темнотой проплывали мрачные ельники, да сосновые леса. По лугам зеленели сочные своей девственностью, травы. Изредка, в распадках, проглядывали, то одна, то две избенки.

Берега, то опускались к самой реке поросшей ивняком отмелостью, то выходили к ней густыми дремучими лесами. Все чаще стали подниматься высокие обрывы. Берега порой сходились так близко, а течение становились таким быстрым, что преодолевать его приходилось только с помощью усилий всех, и судовщиков, и казаков, и будущих поселенцев.

Кормщик крикнул всем сидящим за гребями, быть настороже. Струги шли именно по такой быстрой протоке, которую образовали, с одной стороны два поросших густым лиственником острова, с другой, высокий обрывистый берег.

Версты через две, берег резко перешел в крутой, нависающий над темной стремниной красным глинистым обрывом, утес. Далеко, на его вершине, темнели могучие ели. Утес был такой крутизны, что казалось, еще немного, и он рухнет прямо в крутящуюся у его подножья стремнину.

-Ну, вот и Красная Горка, - проговорил неожиданно Ершов. Он с опаской прошелся взглядом по утесу, поскреб пятерней бороду и покосился на стоявшего рядом Ножовкина. Он знал, что где-то там, за этим утесом, родная того деревушка. Однако, видя, что Ножовкин никак не реагирует на его слова, Ершов повернулся к кормщику.

-Не забывай, Ерофей, - повысил он голос, - скоро чалиться! Там, по левому берегу, где стоит избушка Пашки Фотина, того, которого кержаки из Барановки прозвали Пашкой Капустой…

-Че не помнить-то, помню, - кашлянул в густую бороду кормщик, - И Пашку помню. Помню и кержаков, Афоньку Барана, да Ваньку Брюхо. Как же их не помнить-то, коли они три лета тому, опоили нас с тобой медовухой…

Ершов кивнул в ответ и, крикнув десятского, спросил, готовы ли новоселы к выходу на берег. Правда, спрашивать-то было нечего, он и так видел, что те вместе со своими бабами стояли на носу струга и в волнении всматривались в берега, гадая, который из них, правый, или левый, станет их новой родиной, - родиной их будущих детей.

Слева, сразу за утесом, берег резко переходил в пологую низменность, почти до горизонта поросшую густым лиственным лесом. Никаких проплешин, полян, луговин. Их просто не было.

Зато природа правого берега радовала собою глаз. Не высокий и не низкий берег порос березовыми и липовыми рощами. Ярко зеленел под лучами солнца осинник. Чуть дальше, берег уходил круто ввысь. По нему тянулся густой ельник. А прямо перед ним, в Каму впадала не очень широкая, быстрая речка. Ее устье было обрамлено золотистым песчаным берегом, который крутым обрывом уходил вверх. И было такое впечатление, что густой ельник, покрывавший его, казался каким-то сказочным щитом, за которым жило какое-то неведомое царство.

В верстах пяти выше, по руслу, посреди реки зеленели два острова, почти таких же, что остались там, ниже утеса. И создавалось такое впечатление, что берега, и оба острова, сливаются в один бескрайний, поросший лесом простор.

Струги уткнулись носами в берег. Сразу были брошены якоря и сходни. Ершов с Ножовкиным спрыгнули на берег. Со второго струга подошел Бутаков.

Со стороны высившейся на косогоре невзрачной избенки, навстречу гостям спешил одетый в холщевую рубаху и портки здоровенный мужик. Ноги его были босы, растрепанная борода клоками торчала в разные стороны. Из под густых, выцветших на солнце бровей, радостью светились голубые глаза. На косогоре, не смея идти к гостям, стояли, повязанная платком полная женщина, лет четырнадцати простоволосая девочка, и лет десяти мальчуган.

-Принимай гостей, Пашка, - шагнул навстречу улыбающемуся мужику Ершов. – Рыбы-то, небось, полно споймал? – кивнул он на растянутый, на кольях для просушки невод, и лежащие рядом несколько сплетенных из лозняка морд. Ухой-то как, угостишь?

-Милые вы мои гостенечки! – загудел басом мужик. – Да для вас мне ниче не жалко!..

-Ну-ну, - ухмыльнулся Ершов, лукаво посматривая на Ножовкина и Бутакова, ой-ли, не жалко? Орава-то у нас большущая!..

-Ниче, - не растерялся Пашка.- Невод есть, морды есть да, небось, и у вас снастев хватат, наловит орава-то...

-Даа-а, - протянул вдруг Ножовкин, глянув из-под кустистых бровей на косогор, на котором недалеко от избушки стояло все семейство Пашки, - скушновато одним-то тута, да и страшновато, небось. Татары, да башкирцы-то не балуют?

-Конечно скушно, особливо зимой…. Барановка-то верст пять отсель будет. Да и на што мы имям, кержакам-то? Мы ужо новой веры-то, трехперстные…. Бывам иногда, хоча далече, в скиту у старцев Пимена да Назария на Фаоре. Гостинцев имям принесем…. Рыбки там, грибков, хлебушка. Помолимся…. Церква-то далеко отсель. Покуль до Осы-то добежишь…. А татары-то с башкирцами, нет, не балуют.

-Припасы-то ишо осталися, которы мы оставляли в прошлый-то раз? – встрял в разговор Бутаков.

-Есть ишо маленько. Пулек бы поболе, да зелья не мешало бы. Пишаль-то добру мне тодысь дали. Шибко метка. Зимой сохатого завалил, да двух волков с лисой. Вот ишо бы железных наконечников до стрел. Никишка, пострел-то мой, приладился луком охотиться, башкирец, как-тось даровал. Бьет паршивец и утку и зайца, и белку. А в зиму-то и соболя взял…. А татар не было. Башкирцы-то проходили зимой кудысь за Каму, лук-то и подарили тогда Никишке. Обещали в энту зиму снова побывать и привести для продажи лошаденку. А так, не забижали…

Ну, ладноть, Пашка, - оборвал словоохотливого мужика Ершов. – Теперича скучать боле не будешь. Привезли тобе новых поселенцев. Вона, гляди, - кивнул он с улыбкой в сторону струга, с которого осторожно помогали спускаться по сходням беременным женщинам их мужья и казаки.

-Мать чесна! – гукнул басом, Пашка.- Бабы-то на сносях! – И повернувшись к косогору, крикнул:

-Дунька! Че шары-то вылупила? Не вишь бабы-то каки, беги, помогай!

Было слышно, как женщина ойкнула, и, подхватив рукой, подол длинной юбки, стремглав кинулась к стругу.

К вечеру по всему берегу пылали костры. Казаки с судовщиками варили уху из пойманной днем рыбы. За длинным столом, который сладили перед избушкой хозяина казаки, сидели Ершов, Ножовкин, Бутаков, сам хозяин Пашка Фотин, и трое новых поселенцев.

Посреди стола стоял небольшой, принесенный со струга бочонок с вином, и деревянная бадейка с брагой, которую совсем недавно сварила Авдотья, - жена хозяина. В деревянных мисках дымилась наваристая из жирных налимов уха, стояли пока пустые оловянные кружки, на блюде, сплетенном из лозняка, горкой лежали ломти свежеиспеченного хлеба.

Сидящий во главе стола Ершов грузно поднялся. Огладив руками бороду, сурово глянул на новоселов, гулко кашлянул в кулак, и только потом заговорил:

-Государь-батюшка наш, Михайлa Федорович, пустил вас мужики, сюды, на Урал, крестьянствовать. Дарует вас земелькою, штобы жили вы тута семейно, сеяли хлебушко, занималися промыслом, каким кто совладат, и конечно рожали дитев. Грамота, котора дадена мне на вас и ваших жонок, ослобоняет вас на три лета от всех податев. Пашка вон знат все, - Ершов кивнул на хозяина заимки, он все вам обскажет. И теперича над вами тута, только я, атаман Осинский, а поверх меня воевода Чердынский, а там,- указательным пальцем Ершов стрельнул в небо, - ужо сам царь-батюшка. И ишо, - Ершов достал из-за пазухи кафтана свиток и развернул его, - на то, што вам сказал, даю кажному грамоту. Храните ее пушше глазов своих. По ней вы людишки только государевы, и боле ничьи, - скорее для Ножовкина, чем для новоселов, сказал Ершов.

Отобрав из свитка три листа, он стал читать:

-Ипат, сын Иванов, по прозвишу Кустов; Иван, сын Ерофеев, по прозвишу Жуланов, и Яков, сын Игнатов, по прозвишу Сальников.

Закончив читать, Ершов вручил каждому названному бумагу и, ухмыльнувшись, подвел черту:

-Ну, а здеся, над вами старостою будет Пашка Фотин, - показал он рукой на хозяина заимки, который едва не поперхнулся от услышанного. – И если от ево станет мне ведомо, што кто-то из вас станет на варначий след, али будет жить не по христиански, от того грамота будет отобрана, сам будет бит плетями, и отправлен будет в железах в Соликамск на солеварни, али за Чердынь, на рудники.

Ершов закончил, вытер рукавом вспотевшую лысину, и опустился на лавку.

-А топеря, - он с улыбкой окинул всех взглядом, - давайте порешим, как будет название энтой деревеньки. Один домишко, энто заимка, а три домишка, - ужо деревенька.

-Может Фотино? – подал голос Бутаков, кивнув на Пашку. – Он зачинатель-то…

-Дозволь слово молвить, Ефим Кондратьевич, - поднимаясь c лавки, посмотрел на Ершова Пашка. – Мы тута промеж собой, то исть я, Дунька моя, да ребятишки, порешили прозвать деревеньку, коли, суждено ея тута быть, Еловкою…. Тута вона какой ельник-то, - кивнул на поросший густыми елями косогор. – А речку-то, что промеж ево текет, мы ужо давно прозвали Еловкою…

-Ну, на том и порешили, - Ершов хлопнул ладонью по столу, и, кивая на бочонок с вином, скомандовал, - а топеря, хозяин, давай угощай гостев!

На утро уже вовсю стучали топоры и визжали пилы. По приказу Ершова, казаки и судовщики строили для новоселов временное жилье, - землянки. Для быстроты, использовали тут же стоящий осинник. Никто не роптал. Все были рады работе, за которой соскучились за столь длительное плавание.

Пашка показывал Ершову свое подворье, огород, пашню, - все то, что сумел поднять за три года. Сразу за огородом, Ершов разглядел огороженный частоколом от ельника, лоскут земли. Лоскут колосился густым ровным колосом.

-Вот оно, Ефим Кондратьевич, мое жито! – с гордостью показал он рукой на кустистую рожь. – Вона, как густо колосится. Клин даст пудов шесть-семь. На весь год хватит.

Облокотясь на изгородь, Пашка с Ершовым любовались полем. Налитое жито, густо выставило свои копья. У Ершова будто снялся с души камень. Оставляя здесь три лета тому семью, бежавшую от боярина Квашнина из под Подмосковья, он переживал, приживется ли тут беглый крестьянин. Воевода Чердынский поставил ему задачу, именно здесь зародить селище, а потом и пристань. Но все обошлось, - Пашка прижился. Значит, приживутся и новые поселенцы.

Ершов был благодарен Пашке, что тот привел его сюда. Ему вдруг вспомнилось, как еще мальчонкой помогал отцу, - сыну казака, пришедшего на Урал с самим Ермаком Тимофеевичем, и сгинувшему с ним в далекой Сибири, - раскорчевывать недалеко от казачьего сторожка, прозванного татарами Осой, лесные заросли. Гадали, примется или нет на новой пашенине, рожь. Вспомнил, как они рыхлили землю, разбрасывая потом из торбы семена, упрямо надеясь, что они взойдут. И вспомнив, как радовались они появившимся зеленым побегам, вдруг почувствовал, как горло у него перехватило от волнения.

-Ты вот што, Паша, - высморкавшись в сторону, сказал он, - помоги новым-то. И зерно, и семена, и деньги, - им все дадено. И посмотрев на крутые обрывы за речкой, которые глинистой краснотой казалось, нависали над ельником, добавил:

-Мотри, какой там, на круче сосняк. Из него избы-то и рубите. Осина-то в труху через несколько годков превратится. Струмент вам даден…

-Далековато будет, Ефим Кондратьевич, - Пашка посмотрел в сторону обрывов.

-Ниче, справитеся. У башкирцев лошадок купите. Через речку мосток сладите. Бугор-то один сройте, чтобы полог стал, вот и дорога станет, прямо в гору. Вот и будете волоком лес-то сюды тянуть.

В этом году конец августа благоприятствовал северному краю. Чистое небо, словно умытое дождем, сверкало солнечным светом, освещая темные, тяжелые воды реки Вычегды.

Редкие кудрявые облака медленно плыли над богатым и знатным городом Сольвычегодском. Ветра не было. Яркое солнце бросало свои лучи на сверкающий белой громадой Воскресенский храм. За храмом тянулись жалкие курные избушки, между которыми чернели варничные дворы и отдельные варницы. Именно здесь, в Сольвычегодске, и занималось не одно поколение Строгановых, - солеварением. Помимо этого промысла, добывали они на своих землях железо, и медь. Вели торговлю хлебом, вывозили много товаров в заморские страны, а для того и владели большой флотилией морских и речных судов. Вели Строгановы и выгодную торговлю в Сибирских землях, неслыханно обогащаясь за счет торговли драгоценными пушными мехами.

Строгановские хоромы, огражденные бревенчатыми крепостными стенами, начинались сразу за северной стеной Воскресенского храма. Хоромы охраняли рослые стрельцы, вооруженные саблями пищалями. Двор был вымощен деревянными кедровыми плахами. Горницы были украшены коврами, иконами. Кабинет Никиты Григорьевича поражал огромными размерами и великолепием.

В конце кабинета, у сложенного на голландский манер камина, в глубоком кресле сидел высокий старик с длинной белой бородой. Глаза его были прикрыты.

Без малого шестьдесят лет прошло, как он, Никита Григорьевич, появился в этом кабинете перед очами грозного дяди, Семена Аникиевича.

-Сколько лет, сколько лет, - вздыхал про себя старик, - а будто все было только вчерась…. И бунт солеваров, и убийство дяди Семена, вот в энтом кабинете…. И он, тогда двадцатилетний молодой человек, вдруг в одночасье стал одним из самых богатых людей на Руси. Правда, двоюродный брат его Максим, сын дяди Якова, который с отцом Никиты, Григорием, вместе правили на Прикамье, стал предъявлять свои права на наследство дяди Семена, и даже ездил с жалобой в Москву, к правителю Борису Годунову. Но, слава Богу, все обошлося. Максиму отошла тогда дедовская Архангельская вотчина, да земельки по Каме, да Чусовой – реке. По первой, конешно было тяжело. Правда, Максим, когда был рядом, помогал советами. Ну, а потом…. Потом пообвык, втянулся. Правда, к тому времени, ставший царем Василий Шуйский, отобрал в казну все Прикамские земли, что даровал их деду Анике, еще царь Иван Грозный.

-Охх-хо-хо, - снова вздохнул старик. – Сколько государев-то пережил, а кажный, новый, только приходит и норовит, што-то ишо отобрать в казну. А пошто? Государи-то всегда были довольны податями всех Строгановых. И деда, и отца с дядьями, и его Никиты с братом Максимом. Почти от самой Вычегды до самой Егошихи, а это без, малого, триста верст, людишки их, Строгановых, огнем и вырубкой освобождали от лесов землю, на которой сейчас живут крестьяне. А государи почти все взяли в свою казну. А все завистливые Чердынские воеводы…. Што один, што другой, што третий….. Все слали и шлют государям наветы про воровство Строгановых. Вот и сейчас, в Соликамске-то осталась всего одна варница. Остальное все отошло в царскую казну…. Но ничего. И племянникам, сыновьям двоюродного брата Максима да внукам его, ишо осталось на молочишко.

Повезло ему, Никите, тогда с наследством. У дяди Семена потомства не было. У дяди Якова, - сын Максим, у которого из потомства-то, два сына, Ванька, да Максимка. Максимка-то там, на Архангельской вотчине, а Ванька-то на Москве, у самого царя на виду. Своих-то детишек, Бог Никите не дал, вот он свою неиспользованную отцовскую любовь и отдал племяннику Ваньке, который женился на дочке боярина Юрьева. А сын-то Ваньки двоюродный внук его, Никиты, Федька, сейчас большой человек в Посольском Приказе…

Никита Григорьевич открыл глаза. У высокой печки стоял в ожидании слуга в красном кафтане и красных козловых сапогах.

-Ну, што, Митрий, есть вести-то с Камы-реки, от Яшки Цепенщикова, али нет?

Каждый месяц, именно в эти августовские дни, приезжал из Соликамска, или сам Цепенщиков, или его приказчик Ножовкин, верный его, Никиты Григорьевича, человек. Привозили они отчеты по варнице, положенной прибыли от продажи соли. И хотя он уже знал, что гостей ждать нечего, все же спросил своего служку Дмитрия, по старой, годами выработанной привычке.

Еще вчера, здесь, в этом кабинете, поведала ему жонка Ножовкина о воровстве его Соликамского правителя в сговоре с Чердынским воеводой, чтобы очернить его старого Никиту Григорьевича перед самим государем, Михаилом Федоровичем. И замышляют они для этого учинить розыск Ножовкина, когда тот вернется из Нижнего Новгорода, куда сопровождал на стругах соль в государеву казну, а оставшуюся часть на продажу. Поведал де об этом жонке Ножовкина верный человек из стрелецкой сотни воеводы. Узнав об этом, и бросив все нажитое в Соликамске, она добралась сюда, в Сольвычегодск к сыну, который служил у старого Строганова в приказчиках.

О воровстве Цепенщикова и сговоре его с воеводой против его, самого Строганова, Никита Григорьевич, уже давно ведал от верных людей в Чердыни и в Соликамске, но до последнего в этом имел сомнение. Однако на этот раз пришлось поверить. А чтобы упредить воров, он еще три дня, как послал к племяннику Ваньке на Москву верных людей с подарками для государя и дарственную о вольной передаче последней его в Соликамске, варницы, в государеву казну. А вот упредить своего верного слугу о готовящемся ему розыске, он уже никак не успеет. Теперь приходилось надеяться только на Божью волю...

-Эх-хо-хо, - тяжко вздохнул Никита Григорьевич, - грехи наши тяжкие…. Нельзя, штобы Тимошку взяли в розыск, ох нельзя…. Прознают воры про его варначье прошлое, а там и на его, старика, облыжье донесут царю-батюшке…

-Нет, батюшка, Никита Григорьевич, прервал его думы слуга Митрий, - не было покудова никаких вестев.

-Ну ладно, Митька, иди, - старик недовольно махнул костлявой рукой, и снова прикрыл глаза.

Он невольно стал перебирать по памяти, скольких государей пережил. Зная, что грешит, он, перебирая всех, остановился на Борисе Ивановиче Годунове, который был правителем при царе Федоре Ивановиче, - сыне самого Ивана Грозного. Вспомнил, как много лет назад они, внуки знаменитого Аники Строганова, двоюродные братья, - Никита Григорьевич и Максим Яковлевич, оба в дорогих красных кафтанах предстали перед Борисом Годуновым. Вспомнил, как удивился тогда правитель, что они от Сольвычегодска до Москвы за шесть дней сумели добраться. – Вот так и сумели, - с поклоном ответил тогда брат Максим, - раз понадобилися государю, надобно было поспешать.

А повезло тогда братьям лишь потому, что дорога была зимняя, да и тройка, запряженная в легкие санки, была резвой.

Вспомнилось старому Никите Григорьевичу, как обеспокоился тогда правитель, спросив, по хорошему ли они живут по приезду на Москву. И как ответил тогда он, Никита, что живут-де по-хорошему, поскольку на Москве у них четыре двора.

Поговорили они в тот день о житье-бытье на Вычегде. Спросил их правитель про промыслы северные, торговлишку. Остался довольным, что подати в царскую казну шлют богатые. А в заключение вдруг порешил им с братом взять на себя всю заморскую торговлю, да торговлишку с Сибирскими народцами.

-Эх-хо-хо, - вспоминая прошлое, вновь вздохнул Никита Григорьевич, не чувствуя, как по морщинистой щеке побежала и спряталась в белой бороде предательская старческая слезинка…

Сольвычегодские владения Строгановых, находясь в относительно мирном уголке России, были в сравнительной безопасности от нападений и грабежей со стороны инородцев. А вот пермские земли в этом отношении были далеко в неблагоприятном положении. Окруженные со всех сторон инородцами, даже в значительной степени населенные ими, они неоднократно подвергались набегам, как со стороны ближайших туземных племен, которых Строгановы постепенно вытесняли и ограничивали в пользовании несметными богатствами, которыми наградила природа эти земли, так и со стороны улусов сибирского хана Кучума. Близость к тем и другим Строгановых, и возводившиеся ими укрепления, рассматривались теми, как угроза целостности их владений.

Набеги татар, вогулов, башкирцев, и других, подвластных им племен на осторожки, деревеньки поселенцев, заставили Никиту и Максима Строгановых, серьезно призадуматься, как защитить свои владения. В их распоряжении были значительные запасы боевых средств, заготовленных еще их родителями, но был большой недостаток в людях способных к ратному делу.

И вот, будучи на Москве, братья прослышали, что на Волге и Хвалынском море, так тогда называлось Каспийское море, подвизается варначья шайка казаков. Своими грабежами иностранных и русских купцов, и даже царских послов, она навлекла на себя царский гнев, и жестко преследовалась царскими воеводами. Взвесив все, за и против, братья надумали воспользоваться для своих целей услугами именно этих казаков. Узнав все подробности про эту шайку, кто ее возглавляет, братья послали на Волгу к Ермаку Тимофеевичу, Ивану Кольцо, Никите Пану, Якову Михайлову, Матвею Мещерякову, своих послов поступить к ним, Строгановым, на «службу честную». В посланной казакам грамоте, братья убеждали их быть не разбойниками, а воинами царя Белого…. И примириться с Россией.

-«Имеем крепости и земли, - писали они в грамоте, - но мало дружины: идите к нам оборонять Великую Пермь и восточный край христианства».

Казаки приняли предложение, и осенью того же года, по Волге, Каме и Чусовой, прибыли к Строгановым в числе 540 человек, и почти сразу вступили в бой с татарами брата Кучума, Маметкула. А уже на следующий год, снабдив казаков стругами, пушками, пищалями, порохом и продуктами, братья отправили Ермака в поход на Сибирь.

У Чердынского воеводы Василия Перепелицына, были старые неприязненные отношения к Никите и Максиму Строгановым. Он вынашивал обиду, за их пренебрежительное отношение к нему, как к воеводе, назначенному самим государем. Но первопричиной, конечно же, была большая зависть.

И тем, что не удался первый поход Ермака в Сибирь, а также непрекращающиеся набеги на русских поселенцев, вогуличей и татар хана Бехлебея, воевода использовал в своих корыстных целях. Воевода отправил донос на Строгановых, где осветил события на земле пермской с самой неблагоприятной стороны для Строгановых, обвинив их в самовольных действиях. Следствием этого доноса, на имя Никиты и Максима Строгановых, царем послана была гневная грамота о том, что Строгановы, дав Ермаку своих людей, оказались будто-то бы не в состоянии защищаться от нападений хана Бехлебея, и позволили ему многое разорить, пожечь и разграбить, и тем самым стали на путь измены Белому Царю.

К этому времени братья, получив от Ермака, который уже имел несколько удачных сражений, самые утешительные известия о походе, поспешили в Москву оправдываться. Там они изложили государю историю похода во всех подробностях, рассказали об успехах и завоеваниях Ермака и просили «взять под высокую руку» новые земли. К тому же времени подоспел в Москву и посланный Ермаком Иван Кольцо, с большими и дорогими, для государя, подарками.

Тогда государь не только снял опалу с братьев, но и подтвердил грамоты, жалованные Строгановым, еще Иваном Грозным, и пожаловал Никите Григорьевичу земли ниже по реке Каме, чтобы тот варил соль. Там Никита Строганов построил острожки и основал селение Охань (ныне Оханск) и монастырь под именем «Оханской Богородской пустыни». Стал населять земли пришлыми, беглыми с Руси людьми, а также плененными инородцами, приводя последних в христианство, и открыл новые соляные варницы.

Вспомнил Никита Григорьевич, как они с братом Максимом, по просьбе царя Василия Шуйского, послали отряд своих людей в Данилевскую слободу для обороны ее от нового, появившегося на Руси, Лжедмитрия…

Утро было погожее, ясное. Струги шли медленно. Кама текла с ленивой негой, словно еще не пробудилась от ночных грез. Берега были, то пологи, то менялись поросшими лесом взгорками, между которыми изредка проглядывали поляны. Доносился голос ранней кукушки, всполошено перелетали с места на место стаи уток и гусей.

Слева от стругов тянулся топкий, заросший редким березняком и осинником берег. Справа берег синел густым хвойным лесом, был крутой и местами обрывист. Раскинувшаяся за ним цветущая долина, обрывалась почти у самого берега высоким, похожим на перевернутую чашу, холмом. Посреди холма высилась рубленная из леса высокая крепость. Прямо над ней торчала макушка деревянной церкви.

Это и был казачий сторожок, прозванный еще издревле ордынцами, Осой.

Первые поселенцы появились здесь, толи с Новгородских, толи с Псковских земель, и жили себе вольными, не знавшими кабалы, землепашцами. Шли сюда и те, кто был старой веры, за что подвергался суровым гонениям, там, у себя в далеких, родных местах. Избенки строили из осинника, а порой и корявой ели. Крыши крыли соломой, а то просто дерном. Жили большими семьями в тесноте, но светло и вольно, отважно отбиваясь от нередких набегов ордынцев. Потом появились казаки, которые, соорудили охранный пост. Кто остался тут, кто пошел охранять другие поселения, кто с Ермаком ушел завоевывать Сибирь. Оставшиеся поженившись на дочках поселенцев, создали свои семьи. Шло время. Поселенцы становились коренным населением. Трудом, сметкой и хваткой, богатели. Дома рубили себе уже не осиновые времянки, а из сосны, большие, пятистенные, с дворовыми постройками, усадьбы.

Ершов еще со струга увидел среди встречающих свою жену Марью, сына Васятку и заневестившуюся дочку Варьку. Рядом с ними стояло семейство его друга и помощника Бутакова

В отличие от Ершовых, проживавших в острожке, в атаманских хоромах, Бутаковы жили верстах в трех от Осы, в богатой казачьей деревеньке Горы. Сам же острог стоял на левом берегу Камы, на отвесном косогоре, и со стороны реки был недоступен любому неприятелю. Палисад из крепкого сосняка и дуба, защищал его со стороны леса. Из-за стен палисада проглядывали крыши нескольких домов, конек казачьей казармы, шест с петухом-вертушкой над атаманской избой, да зеленая маковка рубленной из добротной сосны церквушки, венчанная чугунным крестом, подаренным Чердынским владыкой.

Всего острожок не насчитывал и дюжины строений. Лишь несколько семейных казаков, подобно атаману, срубили там себе избы. Неженатые казаки, жили в казарме. Большинство же семейных казаков жили вместе с поселенцами, в лепившихся вокруг острожка деревеньках. В свободное от государевой службы время, казаки занимались, как и все крестьяне, хлебопашеством, промышляли зверя, гнали деготь, бортничали, а то и вели выгодную торговлишку с татарами, башкирцами и другими инородцами.

Неожиданно Ершов замер. В толпе встречающих, он увидел своего давнего недруга бывшего казачьего десятского, а ныне служившего при Чердынском воеводе, Яшку Ярлыкова. Рядом стояли трое стрельцов, вооруженных пищалями и бердышами.

Охватившее предчувствие беды, сразу отбросило куда-то далеко, всю радость его встречи со своими близкими. И предчувствие это усилилось, как только он оказался на берегу, и к нему сразу подошел Яшка Ярлыков со стрельцами.

-Вот што, Ефимка, - сказал он поздоровавшись. Здоровкайся со своими, да снова прощевайся. Воевода тебя, да Тимошку Ножовкина ждет…

-Што так-то, вдруг? Што случилося-то? – о